– Угу, человечики: походу, они то присутствовали физически, четкие и реальные, почти цифровые, то в форме призраков. Они были искренне рады миня видеть, но при этом никакой суеты и суматохи.
– Рад был их увидеть?
– Угу, эти малые пиздюки – новенькие. И в курсах, чё самое странное? Никакого отходняка. Чувствую себя душой и телом так, будто ничё и не принимал. Мог бы прямо щас пойти на пробежку или в качалку. Сколько я под этим пробыл? Минут двадцать как минимум, может, сорок?
– Меньше двух, – улыбается Карл.
В общем, сидим и перетираем несколько часов подряд. Самый главный вывод – посещение этого места дает ответы на все великие вопросы, которые мы себе задаем: о человеческом обществе, индивидуальном и коллективном. Оно сообщает нам, что и то и другое полновластно и что наши попытки примирить их совершенно бесплодны. Что все мы соединены с великой силой, но при этом сохраняем свою уникальную единичность. Можно быть или тем, или другим скока захочешь. Они настока взаимосвязаны, что даже проблемы, которая всегда не давала покоя философии, политике и религии, больше не существует. Но в то же время я не перестаю осознавать, что я Марк Рентон, дышащий человеческий организм, сидящий на диване в гостиничном люксе в городе Ибица, и в номере мой друг Карл, и мне просто надо открыть глаза, чёбы к нему вернуться.
Я хочу, чёбы каждый пиздюк на свете это догнал. Потом Карл протягивает мне сверток с кокаином.
– Не хочу блядского снежка, Карл. Тока не после этого.
– Та не снежок это, а калипсол. Мине позже играть, и я не хочу выступать по нему, кароч, возьми ты.
– Ебаный в рот, у тебя чё, силы воли нету?
– Не-а, – говорит он.
Сую сверток в карман.
25
Больной – Вернуть все на круги своя
[61]
Не хочу, чтоб этот сногсшибательный трип заканчивался. Он изменил жизнь, какой мы ее знали.
– Пора сдать в утиль все, в чем ты была уверена во всем этом огромном мире, сеструха, – говорю Карлотте, пока к нам медленно подъезжает автобус с командой «Хиберниан», осторожно пробираясь сквозь истеричную, пляшущую и пришибленную, но благодарную толпу, которая выкрикивает «Супер-Джон Макгинн» и «Стоукси жжет». – Ты должна быть с ним, – умоляю, поглядывая на Юэна, стоящего неподалеку от нас на углу переулка, рядом со сломавшим целку Россом и его дурбецельным малым дружбаном, которым он явно теперь помыкает.
Услугу, которую я оказал этому плаксивому пиздючонку, невозможно переоценить. Еще в раннем возрасте я просек фишку, что самое главное во всем этом сейшене – впечатлять баб. Отморозок, приколист, интеллектуал, эстет, делец – все они пыжатся изо всех сил, но в конечном итоге мечтают стать кобелями. Потому гораздо проще быть этим челом с самого начала и отсечь всю остальную нудотную ссанину. Я передал это знание безголовому козлику, причем задаром. И вот теперь Росс с его дурковатым товарищем стоят в новых хибзовских шарфах глорихантеров, с россыпями прыщей на подбородках, и высматривают в толпе девиц.
Но у несчастной Крякнутой Карлотты, ля мия сореллина, в глазах стоят слезы.
– Он поступил со мной нехорошо, – всхлипывает она, ну прям «нэшвилльские мы», но сейчас она хотя бы признает свою обиду, а не вещает из-под дурманящей брони антидепрессантов.
– Я подсыпал ему экстази, сеструха, – и заправляю ей за ухо черные как смоль волосы, вкладывая в свой взгляд душевность. – Юэн только о тебе и говорил, а потом его цинично соблазнила эта маньячка, которая просто пыталась отомстить мне. – И кладу ладони ей на плечи.
– Веселей, цыпа! – орет доставучий поддатый жирный пиздюк в хибзовской форме, которая облегает его, словно ажурное белье в секс-клубе для толстяков. – Мы ж его выграли!
Отвечаю пончику усталой улыбкой. Терпеть не могу ожиревших хибзовских болельщиков: если нет выдержки или самоуважения, вали нахуй на «Тайнкасл».
– Помнишь Марианну? – уговариваю ее. – Когда-то со своим стариком приходила к нам под дверь с пузом и сыпала обвинениями. Само собой, она от ниво избавилась.
Карлотта смотрит презрительно, но не отталкивает меня:
– Кажется, помню. Одна из тех, с кем ты хуево обошелся.
Я не ослабляю хватку, просто начинаю спокойно разминать ее напряженные плечи.
– Алёоо… Я не ангел, даже близко, но тут палка о двух концах. Короче, по-любому пусть отыгрывается на мне, – умоляю, – а не на прочном столпе эдинбургского врачебного сообщества. – Роняю руки, заканчивая массаж, и приподнимаю ее поникшую голову. – Хотя сколько ж в ней злобы! Она ведь знает, что единственная моя забота – это семья.
Карра глубоко вздыхает, поглядывая туда, где стоит Юэн, а потом обращает безумный взгляд на меня.
– Но он же на видео ебал ее в жопу, Саймон! – орет она, и несколько хибзовских голов оборачиваются.
Кто-то кричит что-то о Стоуксе и Тавернье, и я сдерживаю смешок. Выдавливаю благодарную улыбку перед соседней группкой, но они вскоре отвлекаются, когда речовки становятся громче, а автобус подбирается ближе. Толпа подтягивается, и начинается давка, потому отвожу Карлотту подальше в переулок – прямо туда, где стоит Юэн.
– Это просто половое взаимодействие плюс наркотики. Никакой любви не видно. Все, что я заметил, – собираюсь сказать «нерешительную любительскую технику», но сдерживаюсь, – как кто-то выдает дрочку за трах. Пойди к нему, Карра, – упрашиваю, кивая на Юэна. – Он страдает так же, как ты. Его жизнь тоже поломана. Исцелись. Исцелитесь вместе!
Карлотта поджимает губы, в глазах – куболитры слез. Потом она поворачивается и чешет к нему, и, пока Дэвид Грей под экстатические приветствия поднимает кубок, а затем передает его Хендо, она берет своего затравленного муженька за руку. Тот разглядывает ее, тоже щеголяя внушительными фонтанами, а я знаком подзываю фон-барона и его дибильного шестеру к себе. Росс в ужасе смотрит на рыдающих родаков.
– Странная штука жизнь, корешок, – говорю, трепля его за волосы.
Рановато этому пиздючонку шалав пялить! Он же еле дорос до того, чтобы по деревьям перестать лазить! Может, Рентон и прав и я совершил ошибку, когда ввел его в мир манды, перенеся на явного желторотика собственные подростковые пороки. Я-то слеплен был иначе: в его возрасте мошонка у меня была распутная и мохнатая, как две хорьковые головы.
Это воскресное чествование – лучше не придумаешь! Толпа – милейшая мешанина из семейств и множества недобитков, которые гудели всю ночь и для которых, наверное, единственным передыхом от алкашки за последние тридцать шесть часов были эти прекрасные девяносто четыре минуты футбола!
Кругом тьма-тьмущая старых лиц. Ко мне подходит Велотренажерша (каждый пиздюк ее накачивал, но она не ехала). На ее лице так и застыла нерешительная развинченность времен Литской академии. С 22-го табла
[62] свисает сигарета, а через плечо перекинута сумка с обтрепанным ремешком, и это, в сочетании с ее блуждающим взглядом, наводит на мысль, что к концу дня они могут друг от друга отвыкнуть. Хоть и трудно вообразить, что этот день когда-нибудь кончится.
