– Я постоянно о тебе думаю. Когда ты плеснула мне в лицо на Рождество…
– Так тебе и надо, блядь! Мало еще! Обращался со мной как с куском говна!
Втягиваю еще воздуха и демонстрирую, как меня трусит от кокаинового отходняка.
– Ты же знаешь, почему я так поступаю? Почему меня притягивает к тебе, а потом я тебя отталкиваю?
Она молчит, но глаза у нее лезут на лоб, как будто ее в пердак кто-то дрючит. Только не убогий пресвитерианский писюн Юэна, а настоящий гигант размером с жезл папы римского – итальянский жеребец!
– Потому что я от тебя без ума, – говорю рассудительно. – Всегда был и всегда буду.
– Ну, странновато ты это проявляешь!
«Расхлябанная защита приводит к голевому моменту!» Я подношу руку к ее лицу, отодвигаю наэлектризованные волосы, глажу щеку и увлажнившимися глазами глубоко заглядываю ей в глаза:
– Потому что мне пиздец как страшно, Марианна! Страшно обязательств, страшно любви. – Роняю руку ей на плечо и начинаю его разминать. – Знаешь эту песню 10сс, «Я не влюблен»? Где чел поет песню о том, что безнадежно влюблен, но настойчиво пытается это отрицать? Это моя песня для тебя. – И я смотрю, как ее лицо непроизвольно загорается. – Я этот чел! Мне страшно тех сильных чувств, чё к тебе испытываю.
– Ну тебя нахуй, Саймон…
– Слушай, ты не хочешь этого слышать, и я нихуя тебя не виню. Я знаю, о чем ты думаешь: как у него вдруг хватило смелости повести себя по-мужски, признаться в своих чувствах? – Я смотрю на нее. – Разгадка – в тебе. Это ты не сбивалась с курса. Это ты верила в меня. Это ты выказывала любовь ко мне годами, пока мне было так страшно ответить тебе взаимностью. Ну, больше не страшно. Теперь я покончил с бегствами и прятками. – Падаю на колени к ее ногам и выхватываю кольцо. – Марианна Карр… Знаю, ты сменила фамилию, – добавляю, забыв ее нынешнее прозвище, – но ты навсегда останешься для меня такой… ты выйдешь за меня?
Она смотрит на меня сверху вниз в полнейшей оторопи:
– Это по правде?
– Да, – говорю ей и разражаюсь рыданьями. – Я люблю тебя. Прости за всю ту боль, что тебе причинил. Я хочу всю оставшуюся жизнь заглаживать перед тобой свою вину. Это такая правда, что большей правды не бывает, – говорю, представляя, как она пересказывает эти слова подружке в каком-нибудь винном баре на Джордж-стрит: «Грит, это такая правда, чё большей правды не бывает». – Пожалуйста, скажи «да».
Марианна вглядывается в меня. Наши души сливаются, как пастельные краски на горячих губах – ее горячих губах, – и я вспоминаю, как мы первый раз потрахались, когда ей было пятнадцать, а мне – семнадцать (в таком возрасте это уже считается не педофилией, а развращением малолетних), и как с тех пор десятки лет я соблазнял ее, а она – меня.
– Боже… какая ж я, блядь, лохушка, но я тебе верю… Да! Да! – вздыхает она, и тут вниз по лестнице обрушивается бурный поток воды, обливая мне ноги до ляжек, а ей по щиколотку.
– Какого хуя? – Я встаю, а тут Рентон. Взглянув на свои мокрые штаны, протягиваю руки. – Марк! Прикинь! Я только что…
Его голова влетает мне в рожу…
31
Рентон – Расчет
Мой лобешник с приятным, убедительным хрястом врезается пиздюку в переносицу. Тот хлопает рукой по перилам, чё гонгом звенят на весь лестничный пролет, но не удерживается и падает. Када этот мудозвон летит вниз, похожий на такую старую игрушку, «шагающая пружина», почти в замедленной съемке, – это просто картина маслом. Он пожмаканной грудой оседает на холодную металлическую дугу пожарной лестницы, и его обливает водой, чё хлещет вниз по ступеням. На пару секунд миня стрем берет: боюся, чё при падении он разбился насмерть. Марианна внизу ухаживает за ним, приподымает иво бошку, и с погнутого мультяшного носа на иво голубую рубашку и бежевую куртку брызжет кровь.
– Еб твою мать, Марк! – визжит она на миня, а глаза сумасшедшие от ярости.
Шагаю вперед. Я на грани раскаяния, пока не слышу, как он возмущается:
– Подлое нападение… как недостойно…
– Вот как себя чувствуют на сто семьдесят пять тыщ, пиздюк!
Марианна, со стиснутыми зубами и покрасневшим кончиком носа, орет на миня:
– Как ты мог?! К тебе, Марк, у меня никаких чувств, нахуй, нет! Это был один-единственный раз! И еще после того, как ты меня заразил?!
– Я не… Я…
Больной шатаясь подымается на ноги. Нос у него кривой и деформированный. Мне снова не по себе, кабута я нашел, а потом уничтожил клад: легко разглядеть в иво новом изувеченном состоянии, чё этот прежде благородный хоботорий был главным источником иво харизмы. А щас с этого месива на иво прикид и на пупырчатый металлический пол капают густые капли юшки. Стеклянный взгляд пышет сосредоточенной яростью, и Больной переводит иво с миня на Марианну:
– ЭТО ЧЁ ВОПЩЕ ЗА ХУЙНЯ?
Горстка поклонников искусства напряженно и конфузливо крадется мимо нас на цыпочках.
«Марианна хочет сказать, чё я заразил ее… Викки… ебаный в рот, видать, я заразил Больного Национальной галереей!» Пора мине самому тыриться.
– Оставляю вас, голубки, чёбы вы сами между собой все выяснили, – говорю им и чешу обратно в этот бедлам.
Дверь распахивается, почти врезаясь мине в рожу, и мимо, шлепая ногами по воде, проходит новый косяк завсегдатаев.
В выставочном зале все кажутся озабоченными, кроме Бегби, которому, походу, поебать на то, чё его произведения могут испортиться. Вода так же само льется каскадом по стенкам, а он стоит сибе с этой довольной ухмылкой, чё появлялась у ниво после пиздорезки в пабе или на улице. Из занудного говнюка, у которого по любой мелочи падает планка, он превратился в мудилу, которому вопще все до лампочки. Ищу Конрада и нахожу лишь подтверждение того, чё этот разжиревший молодой голландский мастер и впрямь смылся на лимузине с моделью обнаженки и помчался по М8 на свой сейшен. Потом выбираюся оттудова и чешу к другому выходу, чёбы не столкнуться с Больным и Марианной. Протискиваюсь сквозь уходящие толпы на улицу и в тихой ночи возвращаюсь пешим ходом в отель. Шагаю мимо Спада, чё припарковался на тротуаре, рухнув на руль и корзину своего инвалидного скутера. Спад забылся беспробудным сном. Если щас разбужу, то подвергну иво еще большему риску: он же попытается доехать на этой херне на хату. Лучше его не трогать, и я плетусь по крутым спускам и подъемам средневекового города до своего номера.
После глубокой, удовлетворительной дрыхни встаю на следущее утро и вижу Конрада с зеленоглазой милашкой за гостиничным завтраком. Любой, кто щитает, чё богатство и слава не возбуждают либидо, должен взглянуть на эту красотульку рядом с этим бесформенным месивом. Киваю им и улыбаюсь, но сажуся один, в паре столиков от них. Меня воротит с гостиничных шведских столов, и я заказываю овсянки с ягодами из меню. Связываюся по телефону со своим банком в Голландии, проверяю состояние собственных финансов на все больше стервенеющем голландском и английском, и меня соединяют с разными специалистами. Наблюдаю, как Конрад три раза за время моего разговора оставляет девушку для дозаправки: болтунья, бекон, сосиски, кровянка, сконы с картошкой (сам виноват – это я иво на них присадил), бобы, помидоры, гренки, выпечка – булочки с шоколадом, круассаны – и, почти уже изврат, порция свежих фруктов и йогурта. Пока девица-модель грузит за дурную привычку, он все это пожирает, а я до сих пор на телефоне, пытаюся выяснить, как мине могут выплатить мою наличку. Хотя больше уже не мою. Не хватает трех штук, и приходится договариваться за овердрафт, но мине предоставляют клиринг на бабки, чё я должен Франко.
