– Нам пора выдвигаться в крематорий, – говорит она.
Плачý молодой девице, оставляя солидные чаевые. Она признательно улыбается, а директриса в тэтчеровском унынии провожает нас глазами. Выйдя на улицу, идем через Королевские сады, по поросшим травой берегам реки Эйвон.
– А тут клево. Жалко, нету время посмареть Старой Сарум и Стоунхендж.
– Милый, придется нам продолжить наш роман в Л.-А., а то у тебя акцент стал таким сильным, что я тебя почти не понимаю. – Она смеется, и моя душа загорается.
– Что, правда? Последнее время часто ездил повидаться со старыми приятелями.
– Мне страшно встречаться со своими – они же и с Ханной дружили.
Ё-мое, жалко, чё не могу забрать ее боль, но это ж у миня проснулся нарциссический элемент любви. Нельзя взять чужую боль на сибя. Можно тока быть рядом.
Хоть и бестактно так говорить, но крематорий в Солсбери, с большими шахматными клетками на стенах главного здания и башни, самый клевый с тех, чё я видел. Пока друзья и родственники соболезнуют друг другу, оставляю Викки наедине с ее унылыми встречающе-сопровождающими обязанностями. Заметив, чё я любуюсь архитектурой, работник поясняет, что здание спроектировали скандинавы. Мине оно кажется не угрюмым, а духоподъемным и напоминает за трипы под ДМТ, типа стартовой площадки для запуска в мир иной. Несмотря на это, похороны говенные, как и всякая преждевременная смерть молодого человека. Ясное дело, я был не в курсах за Ханну, но проявления реального горя и страданий доказывают, чё она была потрясная и все ее любили. Все говорят о работе Ханны в Добровольной заморской службе, которая привела к этой истории с НПО в Эфиопии и Судане, а потом к работе в правозащитной благотворительной организации, расквартированной в Лондоне. Полный мудозвон, никогда в жизни ничего не сделавший для других, тем более для чужих людей, назвал бы ее доброхоткой.
– Хорошо было бы с ней познакомиться. Я типа жалею, что мы не знали друг друга, – говорю Викки.
Вместо этого знакомлюсь с оставшейся родней и друзьями Виктории. Потускневший огонь жизни в глазах ее мамы и папы стал пепельно-бледным, из них выдрали буквально всё, и они явно сломлены. Я потерял двух братьев и маманю, но все равно мине кажется, это не дает представления о том, какой путь им придется пройти, чёбы вернуться хоть к какой-то нормальной жизни. Викки помогает, и они липнут к ней как банный лист. Они замечают связь между нами и, походу, не сказать чё ей не рады. Небось хотели бы, чёбы я был чутка помоложе. Кто спорит, я б тоже не отказался.
Похороны всегда напоминают мине о людях, которых я знаю. Чё я должен уделять им больше время. Буквально через пару минут это решение проходит проверку, када снова включаю свой телефон после службы в зале прощания. Перечитываю тот старый мейл от Виктории. Она не бросала миня, а предполагала, чё я брошу ее, потому что она миня заразила. Потом вижу три пропущенных звонка с эдинбургского городского номера. Первая мысль: батя. Он здоровый, но уже не молодой. Все так быстро меняется. Када снова появляется тот же номер, отвечаю, глядя, как Викки и ее родители пожимают руки уходящим.
– Марк, это Элисон. Элисон Лозинска.
– Я тебя знаю, Эли. Узнал по голосу. Ты как?
– Хорошо. Но тут с Дэнни…
– Спад? Как он?
– Его не стало, Марк. Умер сегодня утром.
«Сука.
Спада больше нет.
Нет моего вечно сопливого старого товарища по несчастью… Берлин… Какого хуя…»
Такое чувство, кабута рассыпаюсь внутри на кусочки. Не верю ни единому слову. Не принимаю этого, нахуй.
– Но… он же поправлялся…
– Сердце. Сказали, ослабло из-за интоксикации, после донации почки.
– Но… ох, блядь… как ваш сын, – в голове всплывает его имя, – как Энди?
– Ужасно, Марк… считает, что должен был больше помогать папе.
– Ну не мог же он Спада усыновить, Эли, он не виноват.
Эли так долго молчит, что я уже думаю, не положила ли она трубку. Когда собираюсь что-то сказать, снова слышится ее голос:
– Я рада только, что Дэнни сделал хоть чё-то хорошее в своей жизни – пожертвовал почкой, чёбы того бебика спасти.
Явно запустили такую телегу, и мне пиздец, если спалю хату.
– Угу, он большое дело сделал. Как он… что случилось?
– Пару дней тому у него был сильный сердечный приступ. Это почти его доканало, и врачи сказали иму, чё не за горами следущий. Послушай, Марк, Дэнни кой-чего для тибя оставил. Пакет.
– Я приеду обратно завтра, – говорю, замечая, что ко мне идет Викки. – Странно, конечно, но щас я на похоронах, в Англии. Надо идти. Звякну тибе потом, и утром увидимся.
Секунда – и у миня тож свои похороны. Я больше не турист, наблюдающий за чужим горем, а томлюся в собственном шаре оцепенения. Мы чешем обратно в город, на поминки в «Кингз-хед-инн», которые я по рассеянности постоянно называю «афтепати», сука-блядь. Слишком долго пробыл в клубландии. После небольшого обмена любезностями Викки говорит мине:
– Надо проветриться. Давай пройдемся по Фишертон-стрит.
– Везде, куда захочешь, – говорю, беря ее за руку.
Когда выходим на улицу, рассказываю о Спаде. Тут же извиняюсь и говорю, что врубаюсь, щас не до ниво и не до миня, но я только что узнал и миня это просто убило. Она воспринимает нормально, затягивает меня в дверной проем магазина пряжи, обхватывает руками и стискивает. Я шепчу:
– Не буду говорить, что знаю, как ты себя чувствуешь, потому что не знаю. У меня с моим братом Билли были не такие отношения, как у тибя с Ханной. Но когда я его потерял, мы были еще молодые. Мне хочется думать, что, если б он остался в живых, теперь бы мы стали ближе, – говорю ей.
Я не верю своим ушам. Не понимаю, почему сейчас скорблю по Билли, спустя все эти, блядь, годы, так же как по Спаду. Распускаю нюни, вспоминая их обоих, а также старых дружбанов типа Томми, Мэтти и Кизбо.
– Мы с Ханной постоянно дрались, – смеется она. – У нас был всего год разницы, и нам нравились одни и те же мальчишки. Можешь себе представить?
Пока мы шагаем дальше по улице, думаю о том, что нам с Билли, вообще-то, никогда не нравились одни и те же девчонки, хоть я и выебал его беременную невесту в туалете после его похорон. Протираю глаза, кабута пытаюсь стереть воспоминание. Угу, это я сто проциков назвал бы сомнительным поведением. Потом Викки внезапно вздрагивает, словно читает мои мысли, но отзывается она на чё-то другое. По торговой улице с узкими белыми зданиями шагают две хихикающие игривые девушки. Небось в бар идут или еще куда по тому же маршруту, которым Викки с Ханной регулярно следовали подростками или когда возвращались домой обменяться новостями. Каждый журчащий фонтан девичьего смеха, наверно, сейчас для нее точно сокрушительный удар.
Ночую у родителей Виктории, сплю с ней на односпальной кровати. Вообще-то, это не ее старая, поясняет она: ту выбросили, когда делали ремонт в комнате, лет десять назад. Говорю ей, что батя до сих пор поддерживает мою комнату почти в том же виде, в каком я ее оставил, хотя после Форта я никогда не считал ее родной. Мы шепчемся, целуемся и нежно занимаемся сексом: оба через три месяца сдали анализы на хламидию, и у нас все чисто. Трудно расставаться с ней на следущий день, хочется быть вдвоем, пока оба не вернемся в Калифорнию, но ее родителям она щас нужна больше, чем мине. Не могу решиться даж на короткий перелет, потому выбираю долгую поездку на поезде аж до Эдинбурга, рассудив, чё так будет больше время подумать.
