Но это и не исключало твердых мнений в пользу Австро-Венгрии, свидетельствующих о духе послушания и идентификации с изначальным государством, а не о страхе последствий возможного предательства. Встречаются следующие утверждения: не «хочу нарушить присягу», «хочу умереть там, где родился», «под желто-черным флагом» империи; тех, кто отправился в Италию, называли «несчастными предателями» или «пропащими людьми»
[462]. Чтобы отдалиться от подданных Итальянского королевства, им давали оскорбительные прозвища диалектного происхождения: «бальзабини», «папареле», «дзиголери»
[463].
В других случаях проявлялось давнее презрение к Италии. Житель Соны (Трентино), советовал другу остаться на месте, в плену в России, и даже не думать о том, чтобы поступить, как те их знакомые, что уехали в ту страну, «которую мы правильно называем жалкой»
[464].
«Великая» Италия, прославляемая ирредентистами, контрастировала с имиджем, жившим в воображении большинства австрийских итальянцев, подверженных местным предрассудкам. В частности, в Трентино итальянцев отождествляли с бедными южанами-мигрантами, готовыми работать за гроши
[465]. Таков был для них образ Италии, в противовес которому они развили для себя самих автономную идентичность совсем «иных» итальянцев. Однако в целом в перехваченных письмах голоса, выражавшие возмущение выбором в пользу Италии, мотивировались преимущественно не идейными причинами, а грядущими последствиями в ущерб семье.
Из анализа цитат вырисовывается картина массы солдат, которые в крайне тяжелых условиях разделились между приверженцами Австрии и «репатриантами» в Италию по причинам, лишь частично связанным с национальной идентичностью. В большинстве случаев решение определяли не идеология, а вполне конкретные соображения, касающиеся выживания солдат и их семей. Уезжали преимущественно не ради любви к Италии, а из-за невыносимых условиях плена, из-за желания снова обнять близких, из-за ненависти к Австрии и притеснений ее офицеров. Другие оставались не ради привязанности к Австрии, а из-за страха репрессий к членам семьи, из-за риска конфискации имущества, а иногда все-таки из-за чувства военного долга.
Как же австрийские учреждения интерпретировали все эти заявления? Оценки не были однозначными, но в них преобладала репрессивная линия. В двух ясных отчетах, составленных в период с июня по июль 1917 г., консул фон Штиассни
[466] из венского бюро цензуры предложил общую оценку итальянских пленных в России. В первом отчете, в преамбуле, он критиковал отношение, которое в Австро-Венгрии навязали ко всему итальянскому меньшинству после «предательства» римского правительства. Этому способствовала общая атмосфера недоверия — с ней, по мнению консула, необходимо было решительно бороться. «Итальянская проблема» не должна вечно рассматриваться как вопрос общественного порядка. Война рано или поздно окончится, итальянцы продолжат быть подданными империи, ради их чувства принадлежности к Австрии, нельзя создавать впечатление, что государство — против них. Фон Штиассни четко заявил, что следует «отдать должное итальянцам, несмотря на широко распространенные против них предубеждения».
Это было долгосрочное видение, которое предполагало лояльную роль итальянцев даже после войны и критиковало контрпродуктивные последствия политики, основанной на подозрительности по национальному признаку. Переходя к теме выбора «кирсановцев», референт не соглашался «с преобладающим мнением о том, что австро-венгерские военнопленные итальянской национальности, эвакуированные из России в Италию, должны квалифицироваться без исключения как ирредентисты и государственные изменники». Большинство из них были «простыми и необразованными людьми, на которых легко повлиять»: им заявили, что Италия отвоевала все «ирредентистские» земли и они теперь просто стремились воссоединиться со своими семьями.
Во втором отчете фон Штиассни подробно обрисовал пропагандистские усилия, предпринятые Италией для убеждения пленных, вмешательство дипломатов, командировку специальной военной миссии, распределение помощи и средств.
Когда этого оказалось недостаточно, в игру вступили давление и жестокое обращение в отношении непокорных со стороны российских властей. Таким образом, существовала «спланированная и сознательная пропагандистская и подрывная деятельность», осуществлявшаяся Италией совместно с Россией
[467]. Соблазны и угрозы, возникшие в чрезвычайно трудном положении, заставили многих пленных принять итальянское предложение, но, как заключил фон Штиассни, в основе их решения в большинстве случаев не существовало ирредентистских и антиавстрийских причин. Наконец, консул заметил, что среди проанализированных цензурой писем содержалось немало трогательных заявлений о патриотизме.
Анализ, проведенный в те же дни чиновником того же офиса, к которому принадлежал фон Штиассни, был полностью противоположным и, похоже, полемически парировал выводы последнего. Исходя из наблюдения, что соглашение между Италией и Россией не предусматривало принудительное и групповое перемещение всех италоязычных солдат, а только тех, кто присоединился добровольно, был сделан вывод, что те, кто «сменил мундир» должны рассматриваться как «государственные изменники». Многочисленные конфискации имущества, имевшие место исключительно на основе перехваченной переписки, позволяют предположить, что власти предпочитали жесткую линию альтернативого отчета.
Предложения фон Штиассни — доброжелательные по отношению к италоязычным австрийцам и, возможно, даже немного наивные в контексте войны — были направлены на преодоление репрессивной политики, с проекцией в мирное время, когда неизбежно придется восстанавливать доверительные отношения между центром и обширной периферией. Для этого нужно было ценить многочисленные примеры лояльности как солдат на фронте, так и мирных жителей империи. С другой стороны, возникал и образ скомпроментированных отношений, обострившихся именно из-за «измены» тысяч пленных в России.
