Через год Блаватская написала Джулии Кэмпбелл-Фер-Планк, многообещающему члену американского ТО:
Да, эта работа навлекла на меня бесчестье, всяческие унижения, ненависть, подлость и клевету. Я не возражала бы против подобного отношения со стороны случайных людей. Но, как ни прискорбно, главным образом на куски меня разрывают «теософы». Нашим мистическим птичкам хватает мудрости лишь на то, чтобы загадить собственное гнездо, вместо того чтобы улететь из него в любое другое. Воистину, «много обителей» в доме Отца нашего, но для мира мы всё одно. И мне горько оттого, что я сама создала «Франкенштейна», только чтобы он попытался разбить меня на куски. Что ж, так тому и быть, видно, такова моя карма. «Баркис готов» даже стать навозом для поля теософии, при условии, что когда-нибудь оно даст урожай.
Это письмо появилось в ирландском «Теософисте» (февраль 1895 г.) со следующим примечанием: «Выражение „Баркис готов“, по словам Е. П. Блаватской, было заклинанием, которое невольно придумал Диккенс [в романе „Дэвид Копперфильд“]. Она время от времени использовала это выражение, когда впервые говорила с каким-либо человеком (или писала ему). Заклинание обладало особой силой пробуждать людей, которые слышали, как она его произносит».
После отъезда Соловьёва из Парижа в Россию общение с ним полностью прекратилось. Как настоящий трус, он молчал шесть лет и написал «Современную жрицу», когда Е. П. Блаватской не стало в живых и она уже не могла опровергнуть его рассказ.
Касаемо участи, постигшей Веру после смерти Елены Петровны, Борис Цырков сообщает, что «душевные страдания», которые она перенесла после публикации «Современной жрицы Изиды» Соловьёва в 1892-м и 1893 г., «подорвали её здоровье и приблизили смерть»
[791]. Она умерла в 1896 г., спустя год после публикации «Современной жрицы» на английском языке. Что же касается позитивных аспектов, то Вера сообщает, что в России книга Соловьёва вызвала интерес к сочинениям Е. П. Блаватской о теософии. Многие обращались к ней с вопросом, где можно достать книги её сестры. В статье «Оккультная литература в России», опубликованной в книге о современном искусстве, говорится о том, что в результате Вериного «страстного отклика» на статьи Соловьёва «возросла популярность Е. П. Блаватской»
[792].
По количеству книг Веры в библиографическом списке этого произведения можно судить о том, в каком неоплатном долгу мы находимся перед ней за сведения о жизни её сестры. Без этой свидетельницы значительная часть детства и юности Елены Петровны и многие страницы из её зрелой жизни были бы утеряны для истории.
Глава 3
В Бельгии
Весной 1886 г. Е. П. Блаватская снова готовится к переезду, она решает переждать жаркое вюрцбургское лето в прибрежном городе Остенде, в гостях у Веры и её старшей дочери, с которыми восстановила тёплые родственные отношения. Поскольку графиня Вахтмейстер в то время уехала в Швецию по делам, Елена Петровна отправилась в Бельгию в сопровождении своей давней подруги, англичанки Эмили Кислингбери, которая находилась в Нью-Йорке на момент основания Теософского общества. В Кёльне путешественниц встретил Густав Гебхард и убедил заехать к нему в Эльберфельд. Блаватская намеревалась продолжить путешествие через пару дней, но подвернула лодыжку и слегла на два месяца, страдая от различных недугов. Вера с дочерью приехали в середине мая, а в июле вся компания отбыла в Остенде. Племянница Елены Петровны, которую тоже звали Верой, позже описывала случай, произошедший в гостях у Гебхардов:
Спускаясь по утрам вниз… я обыкновенно заставала тётушку глубоко погружённой в работу. Насколько я знаю, в это время она ничего не писала, а внимательно прочитывала написанное накануне вечером. Однажды я увидела на её лице явное замешательство. Не желая беспокоить её, я молча села рядом, ожидая, пока она заговорит… Наконец она обратилась ко мне. «Вера, – сказала она, – не могла бы ты объяснить мне, что такое „пи?“». Удивлённая этим вопросом, я ответила, что, по-моему, это «пирог» по-английски
[793]. «Пожалуйста, не строй из себя дурочку, – сказала она весьма нетерпеливо, – ты разве не понимаешь, что я обратилась к тебе как к пандиту в математике? Подойди и взгляни на это».
Я посмотрела на лист, лежащий перед ней на столе, покрытый фигурами и расчётами, и вскоре заметила, что число π = 3,14159 везде написано неправильно. Во всех формулах значилось: π = 31,4159. С огромной радостью и триумфом я поспешила указать ей на её ошибку. «Так вот оно что! – воскликнула она. – Эта проклятая запятая всё утро меня тревожила. Я сильно спешила вчера, пытаясь записать всё, что вижу, а сегодня при первом же взгляде на страницу у меня возникло сильное, но смутное чувство, будто бы что-то не сходится. И что я ни делала, никак не могла вспомнить, где стояла запятая, когда число было перед моими глазами».
В то время я мало что знала о теософии в целом и о способах работы моей тётушки в частности и, разумеется, была немало удивлена тому, что она не может исправить простую ошибку в столь замысловатых формулах, которые до этого написала собственной рукой.
«Ты очень наивна, если думаешь, что я знаю и понимаю всё, что пишу, – сказала она. – Сколько раз повторять тебе и твоей матушке, что я записываю всё под диктовку, а иногда вижу перед собой рукописи, цифры и слова, о которых до этого не имела представления». Несколько лет спустя, читая «Тайную Доктрину», я узнала эту страницу. На ней говорилось об индийской астрономии
[794].
Женщины прибыли в Остенде в самый разгар лета, когда жильё было дорогим и труднодоступным. Через некоторое время Вера с дочерью уехали, и Елена Петровна оставалась одна со своей горничной до самого августа, пока к ней не приехала Констанция Вахтмейстер. За это время её лишь однажды навестил мистер Синнетт
[795]. Она писала сестре: «Теперь, когда я одна, самое время задать себе задачу; и из сумасшедшего странствующего Жида превращусь в „рака-отшельника“, в окаменелое морское чудище, распластавшееся на берегу. Буду писать, и писать, и писать – моё единственное утешение! Увы, счастливы те, кто может ходить. Что за жизнь, быть постоянно больной – ещё и без ног в придачу»
[796].
