Я прочитал немало статей о Елене Петровне Ган-Блаватской, и, судя по всему, авторы большинства из них ни разу не видели её во плоти. Их так же мало заботят её личные качества, как какого-нибудь охотника в Африке – характер зверя, которого он преследует, охваченный стремлением загнать в западню. И всё это ради того, чтобы доказать, что она была мошенницей. Вот уж кем она точно не была. Или божеством, что она решительно отрицала. Она и вправду была крупной добычей.
В последние годы её жизни на Лэнсдаун-роуд, Холланд-парк, мне выпала возможность наблюдать за ней в разных обстоятельствах. Я никогда не принадлежал к числу активных сотрудников, но был членом Эзотерического кружка. Будучи посторонним человеком, художником, самым юным её последователем, я, видимо, забавлял её, и она разговаривала со мной очень откровенно. Она давно уже перестала участвовать в жизни Общества. Те, кто хотел её увидеть, приходили к ней. Женщина, застывшая на пороге с мыслями: «Я боюсь входить», «Меня бросает в дрожь при мысли о том, что я встречу её», – вскоре оказывалась у её ног.
ОНА УДЕРЖИВАЛА ЛЮБОВЬЮ, А НЕ СТРАХОМ.
Из её гостей можно было составить этнологический конгресс – итальянские и русские офицеры, бенгальцы, брамины, патриархи греческой церкви, мистики из всевозможных стран. Все чувствовали её проницательность и силу. Каждый был очарован её универсальностью. Она заставляла людей становиться лучшей версией себя. Они черпали силу в ощущении, что встретили того, кто видит их суть, не обращая внимания на ничтожные вещи, которым другие придают столько значения. Разумеется, невольников убеждения, что Иона был в буквальном смысле проглочен китом, пугала её символическая интерпретация. Им причиняли дискомфорт яркий свет её логики и глубина знаний, и они уходили, называя её ужасной женщиной. Их жёны порой признавались: «Мы её не одобряем, но несмотря на это любим».
Я хорошо помню её сестру, мадам Желиховскую, которая подолгу гостила у неё. Великосветская дама, седовласая, с благородной осанкой и достоинством, характерным для русского высшего света. Сама мадам тоже могла быть элегантной, если ей того хотелось, но она редко утруждала себя этим. Она обладала простотой королей, которые поступают, как им вздумается.
Когда она хотела втянуть кого-нибудь в дискуссию, то притворялась, будто бы плохо знает английский, однако знания тут же возвращались к ней, стоило ей достичь этой цели. Я увлечённо наблюдал за тем, как она отражает нападения журналистов, которые приходили, чтобы загнать её в ловушку – тонко, умно, будто подвергая их перекрёстному допросу. Она делала глупое лицо, которое часто использовала Лои Фуллер
[1000], и выглядела почти как слабоумная. Она заставляла их выложиться в полную силу, затем шаг за шагом отвоёвывала свои позиции, сбрасывая бомбы; пока наконец противник не оказывался повержен и растоптан. Затем с добродушным смехом она пожимала ему руку.
«ВЫ ЧУДЕСНЫЙ ПАРЕНЬ – ПРИХОДИТЕ ЧАЩЕ —
ПРИХОДИТЕ, КОГДА ЗАХОТИТЕ!»
Я видел, как в пылу спора она вдруг ударяла себя по лбу сжатым кулаком: «Ну какая же я дура! Мой дорогой друг, простите меня – Вы правы, а я ошибалась». Многие ли способны на такое?
На рецензию, в которой говорилось, что теософии не существует, и она сама придумала великую тайную доктрину, мадам ответила: «Если бы я так думала, то сняла бы шляпу перед Е. П. Блаватской. Я всего лишь писарь, а они называют меня творцом! Это превосходит мои притязания!» Абсолютно равнодушная к сплетням, она никогда не утруждала себя оправданиями. Однажды она сказала мне: «Меня так долго поливали грязью, что я даже не пытаюсь открыть зонт».
Её идеалом было самадхи, или божественное сознание. Она была слитком раскалённого докрасна железа, забывшего о своей природе. Большинство людей постоянно заняты удовлетворением потребностей и желаний низшего порядка. А у неё, казалось, не было собственных потребностей и желаний. Бывало, она по полгода не покидала дома, даже для прогулки по саду. Влияние её примера и являлось секретом удивительного роста и расширения Теософского общества. Она жила в великой истине, и всё же её называли обманщицей; была щедрой, но её называли мошенницей; отвергала любое притворство, и всё же была названа Королевой жуликов.
Она хорошо знала Библию, хотя для неё последняя являлась лишь одной из множества священных книг, имевших для Блаватской равное значение; через теософию – богомудрость или добро-мудрость – она учила нас не использовать слово «религия» во множественном числе, и кажется, это маленькое правило наконец становится привычным. Она обладала глубокими познаниями в сфере универсальных аналогий, из-за чего некоторые из её интерпретаций были весьма необычны. Последние слова Христа: «Боже! Почему ты оставил меня?», в которых многим слышится горечь, а некоторые, например, Джордж Мур, видят в них отречение от своей миссии, она превратила в радостное: «Мой Бог! Мой Бог! Как Ты восславил меня!»
Она была последним из мамонтов. Только пещерные храмы Индии могут идти с ней в сравнение. Она была Элефантой или Аджантой, с куполом, покрытым выцветшими фресками блистательной славы.
Я знавал многих, кто своими достоинствами был подобен богам, – Сальвини, Глэдстоун, Роберт Браунинг, Уильям Моррис, Родин, Сара Бернард – но никто из них не обладал её космической силой, хотя всем им было присуще детское очарование, когда они не были заняты делом. Великие всегда остаются детьми и порой позволяют себе выбраться из клетки.
Она определённо являлась величайшей личностью из всех моих знакомых. Даже её враги – а их было немало – признавали это. Люди, привыкшие постоянно соблюдать условности, не могли понять в ней отсутствие позы, резких перемен от детского смеха к величавости, свойственной старцам. Для них это было непристойно. Они никогда не роняли масок.
Она одновременно выглядела как мужчина – женщина – лев – орёл – черепаха – жаба – космическое тело – всё что угодно. Внешне она напоминала тех странных монстров, которых рисовал Блейк: чьи одежды, волосы, жесты кажутся частями скал и деревьев, их окружающих; которые ходят, подпоясавшись Зодиаком, и ведут беседы с богами. В минуты покоя её казацкое лицо порой омрачала печаль, сопутствующая величию, но чаще всего на нём сверкала радость. Ничто не могло ожесточить её. В ней не было трагизма в греческом смысле. Спасительное изящество шекспировского юмора золотой нитью сияло даже в самой непроглядной тьме.
В Америке мне случилось выступать в одном и том же городе с одной замечательной дамой Мэри Э. Ливермор
[1001]. В нашу честь устроили званый ужин, на которой пригласили почти всё местное духовенство. Разумеется, миссис Ливермор вошла под руку с хозяином дома, я – с хозяйкой. Стол был очень длинный, и мы сидели далеко друг от друга. Священнослужители принадлежали к разным конфессиям. Было ужасно скучно. Есть лишь один способ спасти большой званый ужин – затеять общий разговор. Я пустил дело на самотёк до середины вечера, и вдруг:
