В «Оккультных дневниках» Йейтс также говорит о разочаровании в Эзотерической секции, поскольку в ней не проводились никакие оккультные эксперименты, и о том, что он настоятельно попросил Е. П. Блаватскую устроить такой эксперимент. Зная о том, что она считает подобные исследования опасными, он был удивлён тому, что она согласилась на это. Он рассказывает:
Мне всегда не хватало доказательств, но я стыдился в этом признаться. Я прочитал в «Астрологии» Сибли, что, если сжечь цветок дотла, а затем выставить его пепел под стеклянным колпаком на лунный свет, то можно увидеть фантом этого цветка. Я убедил в рациональности этого опыта других членов секции, которые жили одни, в отличие от меня, и могли спокойно экспериментировать и без конца жечь цветы
[1083].
Такое бессмысленное надругательство над природой возмущало других членов, и поскольку Йейтс явно не собирался отказываться от своих намерений, его вежливо попросили уйти. Он покинул движение в 1889 г.
В знаменитой автобиографии Йейтса есть глава «Четыре года с 1887-го по 1891-й», в которой говорится о его отношениях с Е. П. Блаватской. В ней также рассказывается о его связи с движением «Золотой Рассвет» и одним из его основателей, Макгрегором Мазерсом, каббалистом и теософом, автором книги «Разоблачённая Каббала». Когда в 1922 г. автобиография Йейтса была опубликована под заглавием «Трепет покрова», жена Мазерса, Мойра, сестра известного французского философа Генри Бергсона, была возмущена тем, как Йейтс описал её мужа, и написала поэту:
Ваши неточности, вероятно, связаны с тем, что Вы рассказываете о событиях и впечатлениях многолетней давности, полностью утратив связь с оригиналом Вашего портрета… Я также ознакомилась с Вашими рассуждениями о Е. П. Блаватской, великом первопроходце, которая сделала путь более простым для меня и для Вас. Вы так и не смогли разглядеть душу за этими глазами, хотя Вы замечательно описали её оболочку
[1084].
Однако, судя по следующим отрывкам, ему всё же удавалось временами рассмотреть подлинную сущность Елены Петровны.
По вечерам она сидела перед маленьким столиком, покрытым зелёной бязью, и непрестанно писала на нём кусочком белого мела. Она чертила символы, порой имеющие забавное объяснение, а иногда вовсе непонятные фигуры, но в основном мел этот требовался ей для записи счёта во время раскладывания пасьянса. В соседней комнате можно было увидеть огромный стол, за которым её последователи и гости, коих часто было немало, каждый вечер собирались на вегетарианский ужин, а она подбадривала их или подшучивала над ними через открытую дверь. Великая страстная натура, доктор Джонсон в женском обличии, она восхищала всякого мужчину или женщину, обладавших хоть сколько-нибудь богатым внутренним миром. Она не терпела формализма и неуместного абстрактного идеализма в окружающих людях, и порой разражалась упрёками и множеством прозвищ: «Ах, какой же вы олух, хотя и теософ и брат»…
Помимо истинно верующих, которые приходили слушать её и превращать каждую доктрину в очередное доказательство пуританских убеждений своего викторианского детства, с половины Европы и со всей Америки к ней приезжали чудаки, которые хотели говорить сами. Один американец как-то сказал мне: «Она стала самой известной женщиной в мире, потому что сидела в огромном кресле и позволяла нам выговориться». Они говорили, а она сидела и раскладывала пасьянс да отмечала счёт на зелёной скатерти, слушая их. Но иногда она не хотела больше слушать.
Одна женщина постоянно рассказывала о своей «божественной искре», пока мадам Блаватская не прервала её, сказав: «Да, моя дорогая, в Вас есть божественная искра, и если Вы не будете достаточно внимательны, то услышите, как она храпит!»…
Она почти всегда была полна радости, которая, вопреки тому, что говорят о ней шутники, была нелогичной и непредсказуемой, но при этом добродушной и терпимой. Однажды я заехал к ней и не застал её дома, но она должна была вернуться с минуты на минуту. Она уехала куда-то на побережье, чтобы поправить здоровье, и вернулась с маленькой свитой обожателей. Блаватская сразу же уселась в своё огромное кресло и начала разворачивать свёрток, обёрнутый в коричневую бумагу, пока все с любопытством наблюдали за ней. В свёртке оказалась большая семейная Библия. «Это подарок для моей горничной», – сказала она. «Что за Библия, и даже без единого комментария», – удивился кто-то. – «Что ж, дети мои, – возразила она, – есть ли смысл давать лимоны тому, кто хочет апельсины?»…
Йейтс также упоминает Учителей:
[Домочадцы Е. П. Блаватской,] казалось, чувствовали их присутствие, и все говорили о них так, будто они были куда важнее, чем любой видимый обитатель дома. Когда мадам Блаватская бывала более молчаливой и менее оживлённой, чем обычно, это означало, что «её Учителя гневаются»; они отчитывали её за какую-то ошибку, и она признавала свою неправоту. Однажды я, кажется, присутствовал при появлении одного из них или, может быть, их посланника. Было около девяти вечера, и полдюжины человек сидели за её большим столом, когда комнату наполнил запах благовоний. Кто-то спустился к нам с верхнего этажа, но ничего не почувствовал – по-видимому, оказался за пределами их влияния – но для меня и остальных присутствующих этот запах был очень ощутимым. Мадам Блаватская сказала, что так пахнут индийские благовония, и в комнате присутствует один из учеников её Учителя; она, казалось, хотела избавиться от этой темы и направила разговор в другое русло. В этом доме определённо было что-то романтическое, и не по своей воле мне пришлось его покинуть
[1085].
Ни в автобиографии, ни в других своих сочинениях Йейтс не признаёт, что Е. П. Блаватская оказала влияние на его поэзию или прозу
[1086]. Однако современные писатели нашли массу доказательств того, что это влияние имело место
[1087].
