Ричард Эллман, знаменитый биограф Джойса, даёт целостное представление о том, чем Йейтс обязан Е. П. Блаватской. В биографии «Йейтс: человек и маска» Эллман пишет:
Что касается отдельных доктрин, Йейтс молча согласился со всем, во что верили теософы, хотя он по вполне понятным причинам предпочитал ссылаться не на Блаватскую, а на Бёме, Сведенборга и другие спорные источники, которые он теперь читал… Независимо от того, произвели ли идеи Е. П. Блаватской мгновенный эффект или затаились в его сознании, они дали его мысли основу, и сочинение, которое является воплощением его философии и теологии, «Видение», во многом перекликается с теософией…
Приведя примеры других возможных заимствований, Эллман продолжает:
Оккультные и религиозные традиции теософии содержали много разумного и даже глубокого… И теперь Йейтс стремился систематизировать свои знания, объединить свою интуицию с интуицией великих поэтов и мистиков, дабы экспериментальным путём доказать существование оккультного мира и описать этот мир более точно и красноречиво, чем это сделала мадам Блаватская… Теософия дала ему щит и меч, и он отправился, подобно Дон-Кихоту, хотя и не без колебаний, бороться с ветряными мельницами современной жизни… Невзирая на то что он в конце концов покинул Общество, пять или шесть лет занятий теософией, включая три года активной работы под началом его основательницы, оставили на Йейтсе определённый отпечаток
[1088].
Литературный труд Йейтса принёс ему успех и почёт. В 1923 г. он получил Нобелевскую премию по литературе. В обращении к Шведской королевской академии он сказал: «Когда Ваш король вручал мне медаль и диплом, по обе стороны от меня будто бы стояли два образа: старая женщина, согбенная под тяжестью лет, и призрак юноши». В символике каббалистического древа жизни эти образы соответствуют Хохме и Бине, которые означают материнскую безусловную любовь и блестящий ум
[1089]. Однако у истоков его карьеры действительно стояла старая женщина, которая защищала его как родного сына, как явствует из следующих записей.
В первоначальной рукописи автобиографии Йейтс пишет о Е. П. Блаватской: «Я помню, как внимательно она следила за тем, чтобы молодые люди не перерабатывали», и затем добавляет: «Я как-то услышал её слова, адресованные одному непочтительному незнакомцу, осудившему меня за то, что я слишком много говорю: „о, нет, нет, он очень чувствительный“»
[1090]. В другой раз он признался, что Блаватская привлекала его, кроме прочего, тем, что её присутствие избавляло его от «беспокойства и волнения». Она была «шутлива, не фанатична, и всегда проявляла подлинное, ни с кем не сравнимое, прямодушие».
Е. П. Блаватская не раз ограждала Йейтса от участия в психических практиках. Йейтс писал ирландскому писателю Джону О’Лири: «Не опасайтесь, что меня потянет в месмеризм. Он привлекает меня, но не слишком сильно. Не стоит бояться, что мадам Блаватская приобщит меня к подобным вещам, – она их ярая противница и ненавидит спиритуализм – говорит, что медиумы ничем не отличаются от сумасшедших»
[1091].
Также в первоначальном варианте автобиографии Йейтс пишет:
Она часто предостерегала меня от всяких крайностей в вере или практике. Однажды вечером я молча сидел среди беседующих посетителей, и вдруг заметил, что на картину в соседней комнате, которую я мог видеть через дверь, падает странный красный свет. Я направился к картине, и когда я уже находился достаточно близко, она исчезла. Я вернулся на своё место, и Блаватская спросила: «Что там было?» – «Это была картина», – ответил я. – «Скажите, чтобы она убиралась прочь». – «Она уже исчезла». – «Вот и правильно, – сказала Блаватская. – „Я думала, это медиумизм, а это только ясновидение». – «В чём же разница?», – спросил я. – «Если бы это был медиумизм, она бы осталась вопреки Вам. Этого следует остерегаться…»
[1092]
Йейтс обязан Е. П. Блаватской и совсем другим опытом. В «Дневниках леди Грегори» есть запись, относящаяся к 3 ноября 1925 г.
Читая Йейтсу по вечерам роман Э. Троллопа «Финеас Финн», [леди Грегори вспомнила о его] первом опыте ораторства в Парламенте
[1093], который Биррелл назвал крайне удачным… Я спросила Йейтса, где он научился ораторствовать, и он ответил, что часто занимался этим в маленьких теософских кружках, к которым принадлежал. Но главный урок ему преподала мадам Блаватская. Он (подобно Финеасу) тщательно подготовил речь, записал её и прочёл перед собравшимися. Его выслушали в мёртвой тишине, и он почувствовал, что слушатели не поняли ни слова. Мадам Блаватская подозвала его и сказала: «Дай мне рукопись. Теперь иди и расскажи всё своими словами». Он повиновался и на этот раз его речь имела большой успех
[1094].
Британский учёный Рейнор Джонсон пишет о Джордже Расселе в книге «Свет и врата»:
Если можно счесть величием то, что один человек становится воплощением духовности для множества других, тогда Æ, вероятно, был самым великим человеком в Ирландии в своё время… Все, кто с ним встречался, чувствовали, что он был «иным» – в какой-то мере непохожим на них, как будто прибыл из другого, более древнего и мудрого мира, который был ему знаком лучше, чем этот… Рассел испытывал острое сочувствие к человеку. Он [писал]: «Я помню, как на меня снизошёл глубокий покой, когда я интуитивно почувствовал, что Христос и Прометей присутствуют в каждом сердце, что все мы, подобно Христу, взвалили на свои плечи бремя целого мира, и как Прометей, смогли предвидеть агонию труда, за который он взялся, до той поры, пока хаос не будет подчинён и приведён в соответствие с божественным замыслом». Значительная часть его поэзии посвящена человеку, который ищет себя
[1095].
Джордж У. Рассел (Æ) (1867–1935)
Биограф Æ, Генри Саммерфилд, пишет о том, как он познакомился с теософией:
Во время обучения в художественной школе Рассел начал писать стихи. Вскоре, в мае 1884 г., в Метрополитен-скул появился новый ученик, который совершенно очаровал Рассела. Этот юноша, двумя годами старше его, был строен, темноволос и небрежно одет; он выглядел и говорил как поэт, и через какое-то время излюбленной темой его бесед стала мадам Блаватская и её многовековые гималайские Учителя.
