Двое разных графологов – в XIX и XX вв. – изучили образцы почерка К. Х. и Е. П. Блаватской и согласились с заключениями Харрисона. Один их них – профессор Эрнст Шутце, каллиграф в суде Его Величества Вильгельма I, императора Германии. В 1886 г. Густав Гебхард предоставил ему два письма, одно от Е. П. Блаватской, другое от К. Х., которые получил от самой Блаватской в 1884 г., когда она гостила у его семьи. В сопроводительном письме к заключению профессор Шутце многозначительно заявляет: «Если Вы уверились в том, что оба письма написаны одной и той же рукой, то Вы глубоко заблуждаетесь». По мнению Шутце, «различия между почерками настолько очевидны, что я никоим образом не могу предположить, что они написаны одним человеком»
[697].
Вторым каллиграфом был профессор Пол Л. Кирк из криминологического отдела Калифорнийского университета, один из известнейших экспертов графологии в Соединённых Штатах. В 1963 г. ему были переданы три образца почерка, один из них принадлежал Елене Петровне, другой – К. Х., а третий – Дамодару, которого Ходжсон обвинял в написании некоторых писем Махатм. (Образцы были взяты из самого отчёта Ходжсона, но имён авторов записок Кирк не знал.) В письме от 17 февраля 1964 г. профессор Кирк подтвердил, что предоставленные материалы были написаны тремя разными людьми
[698].
Результаты исследования другого рода были представлены Чарльзом Маршаллом в докладе, прозвучавшем на Международной конференции преподавателей современных языков в высших учебных заведениях, которая прошла в 1980 г. в Ленинграде. Его доклад «Письма Махатм – Синтаксический анализ на предмет вероятности подделки
[699] со стороны Елены Петровны Блаватской, оккультистки XIX в.» убедительно подтверждал выводы о том, что Блаватская не была автором писем Махатм
[700]. Маршалл пояснил, что в исследовании применялся «компьютерный анализ образцов почерка Е. П. Блаватской, Махатм К. Х. и М., а также контрольной группы других образцов, датированных серединой 1880-х гг.». По его словам, «сравнение затрагивало несколько параметров, включая количество слогов в словах и слов в предложениях, и частоту появления предложных и союзных групп». Этот или похожий метод, утверждает Маршалл, в прошлом уже использовался для определения подлинного авторства посланий, приписываемых святому Павлу, и пьесы, которую якобы написал Шекспир
[701].
Особенно занимательны рассуждения Ходжсона о мотивах, толкнувших Е. П. Блаватскую на мошенничество. Эгоизм ли это? – спрашивал он. Но, учитывая её характер, это предположение представляется несостоятельным. Был ли это простой, неприкрытый подлог? «Она действительно представляет собой редкий объект с точки зрения психологии, почти такой же редкий, как какой-нибудь „Махатма“! – пишет он. – Она была просто ужасна, объятая невыносимой мыслью о том, что результат её „двадцатилетнего“ труда может быть испорчен мадам Куломб». Может быть, это была религиозная мания, патологическое стремление к дурной славе? – продолжал он. На этот вопрос он отвечает так:
Должен признаться, вопрос о её мотивах… доставил мне немало хлопот… Предположение о низком мотиве, связанном с денежной наживой, ещё менее удовлетворительно, чем гипотеза о религиозной мании… Однако и эту гипотезу я не смог принять и примирить со своими представлениями о её характере.
Наконец, случайный разговор открыл мне глаза… Могу открыто признаться, что после личного общения с мадам Блаватской я не сомневаюсь в том, что её настоящей целью было содействие интересам России
[702].
Что за случайный разговор с Блаватской открыл Ходжсону глаза? Как-то раз он сообщил ей новости о недавнем вводе русских войск в Афганистан, который мог привести к вторжению в Индию. Она выразила беспокойство: «Это стало бы смертельным ударом для [Теософского] общества». Ходжсон расценил этот «неуместный выпад» против собственной страны как попытку скрыть свои настоящие чувства
[703]. Он и подумать не мог, что реакция Е. П. Блаватской отражала искреннее волнение о благополучии Теософского движения. Она писала Синнетту: «…Уж насколько я плохого мнения об английском правительстве в Индии в некоторых вопросах… но русские были бы в тысячу раз хуже»
[704].
Хотя Ходжсон и поднял вопрос о мотивах Елены Петровны, никто не интересовался мотивами, которые привели его самого к написанию отчёта. В пресс-релизе ОПИ (цитируя проф. Харрисона) говорилось, что отчёт Ходжсона «изобилует однобокими суждениями, догадками, выдаваемыми за неопровержимые или вероятные факты, не подтверждёнными показаниями безымянных свидетелей, выборочными доказательствами и откровенно ложными заключениями» [курсив С. Крэнстон]. Однако, по словам Блаватской, когда Ходжсон впервые приехал в Адьяр, он был «прекраснейшим, бесхитростным молодым человеком»
[705], и мы можем допустить, что в то время он искренне стремился раскрыть факты, стоящие за феноменами, имевшими место в Индии. Мог ли он руководствоваться мотивом, который приписывал Елене Петровне, а именно, любовью к родине? Как гласит пословица, «в любви и на войне все средства хороши». Холодная война между Россией и Англией за доступ к границам Индии длилась уже много лет. Ходжсон признаётся, что до того самого «случайного разговора с Е. П. Блаватской», когда у него «открылись глаза», его «не интересовали политические манёвры в Центральной Азии». Но теперь он был уверен, что Блаватская занимается шпионской деятельностью по поручению царя, а поскольку шпион представляет опасность, необходимо сорвать с неё маску.
Изабель Купер-Оукли, присутствовавшая на званом обеде в Индии, где Ходжсон находился в числе гостей, высказалась о нём так: «Он повредился умом, вёл себя, как безумец. Он набросился на мадам Блаватскую, утверждая, что та русская шпионка… способная на всякое преступление»
[706].
