Итак, мы потянулись с оказией.
Первый переход из Шуры до аула большой Дженгутай. Это резиденция мехтулинских ханов, где тогда обитала ханша, выкупленная уже из плена, в который она попала благодаря одному из набегов Гаджи-Мурата, о чем я уже рассказывал. Для прикрытия аула там бывал всегда расположен батальон Апшеронского полка. Близость непокорных койсубулинцев, отделенных от плоскости одним нетрудно доступным хребтом, грозила Дженгутаю и его окрестностям опасностью, однако жители, владея прекрасными удобными землями и удобством сбыта своих произведений в Темир-Хан-Шуре, жили безбедно: сакли их отличались прочностью и опрятностью, все каменные, обнесенные такими же стенками, выбеленные, с крытыми балкончиками; скота и лошадей имели достаточно; одевались опрятно, а женщины, сравнительно с горскими, даже щеголевато, и большинство их, как и в шамхальском владении, были красивы.
По прибытии в аул старшина указал нам квартиры, а апшеронцы по издавна принятому на Кавказе обычаю угостили команду, разобрав солдат по своим саклям. Об этом своеобразном гостеприимстве кавказских войск нельзя не вспомнить с особенным удовольствием. Батальоны, роты разных полков считали своей обязанностью встречать проходящих и угощать, чем Бог послал. Если знали заранее, что будут проходить роты, хотя бы и других полков, то фельдфебели выходили навстречу и приглашали не отказать принять хлеб-соль. Выносились бурдючки со спиртом, хлеб, куски сала или вареной говядины и с самым искренним радушием предлагались боевым товарищам; офицеры расходились по знакомым. Некоторые полки, а из них еще особо батальоны и роты, водили просто дружбу, поддерживавшуюся десятки лет – тут при встречах уже готовы были поделиться последним. Нередко обменивались более обильными достатками: у одних, например, были хорошие огороды и всегда много капусты (очень важный продукт в солдатском хозяйстве), у других зато более в экономии крупы, и вот какая-нибудь 3-я мушкетерская рота одного полка пишет 5-й мушкетерской роте другого письмо: «Милостивая государыня 5-я мушкетерская рота, у нас все благополучно, чего и вам желаем, а через месяц ждем приказа выступать: под Шмеля (то есть на Шамиля), и может, даст Бог, встретимся. А теперь посылаем вам две четверти круп и покорнейше просим не отказать нам одолжить бочку капусты, ибо у нас огороды совсем плохо уродились» и т. п. Подпись фельдфебеля да двух-трех капралов. Особенность быта кавказских войск, вся окружавшая их обстановка, удаление от всего родного, русского, постоянная опасность вырабатывали такие отличительные, оригинальные отношения и нравы.
В Дженгутае я был тогда приглашен на чай одним из ротных командиров и очутился свидетелем презабавной сцены, врезавшейся мне в память. Входит местный житель, кланяется и подает нам руку. «Нахабар?»
[27] – спрашивает его офицер. Татарин начинает что-то рассказывать; офицер не понимает. Не успел я предложить своих услуг в качестве толмача (говорят там кумыкским наречием, резко разнящимся от адербиджанского, но все же объясниться я мог), как ротный командир крикнул: «Эй, вестовой! Позови переводчика», а вслед за тем явился в саклю солдат и вытянулся у дверей.
– Спроси у него, что ему надо.
– Твоя что баяр шалтай-балтай? – спрашивает пресерьезно солдат.
– Солдуз Шура гайда, алаша мая пропал, ахча давай, – говорит татарин.
– Он, ваше благородие, сказывает, что солдат на его лошади уехал в Шуру и пропал, а денег не заплатил.
– Что ты врешь! Какой солдат на лошади уехал?
– Твоя шалтай-балтай, солдуз нет Шура гайда алаша?
В этом роде продолжается разговор при помощи усиленных жестикуляций; и солдат, и татарин – оба в полной уверенности: один – что говорит по-русски, другой – по-татарски, потому что вместо лошадь говорят алаша и т. д.
Я просто покатился со смеху. Расспросил татарина, в чем дело: оказалось, что в прошлом году выступил какой-то батальон из Дженгутая, и вместе с тем у него пропала лошадь; он уверен, что ее украли солдаты, и настаивает, чтоб ему заплатили деньги.
Татарину я растолковал, что с такой жалобой ему следует обратиться к своему приставу или к начальству в Шуре, что ротный командир тут ничего сделать не может. Переводчик же, сконфуженный, удалился. Мой новый знакомец офицер объяснил мне, что такие переводчики есть почти в каждой роте и что обходятся ими весьма удобно в сношениях с жителями: «Уж черт их там знает, как они это ухищряются друг с другом объясняться, а все-таки что понадобится – через них и делаем».
Впоследствии встречал я и офицеров таких, которые, коверкая русские слова да прибавляя кое-какие татарские, объяснялись с жителями, а те, в свою очередь, заучивая эти исковерканные выражения, считали их русскими – таким образом велись объяснения, нередко приводившие к самым забавным недоразумениям.
С рассветом другого дня выступили мы из Дженгутая. В нескольких верстах местность стала изменяться, принимая более горный характер. За небольшим перевалом через Кизиль-Яр растительность скуднее, все принимает серый, более угрюмый вид, почва каменистее, а подъезжая к селу Оглы, всего восемнадцать верст, разница заметна во всем резкая: горы безлесные, вообще нигде дерева не видно, все усеяно булыжником; аул представляет массу серых саклей, сложенных из нетесаных, небеленых камней; жители грубее, смотрят исподлобья, совсем другого типа, неуклюжие, совсем иначе одеты, беднее, говорят аварским наречием.
В Оглы всегда располагались две роты Дагестанского полка. У них мы ночевали. Познакомился я с несколькими однополчанами офицерами: с кем именно – само собой вспомнить теперь не могу, но впечатление это знакомство произвело на меня, нового человека, вращавшегося до того совершенно в другой, относительно гораздо более развитой сфере, довольно грустное… Ни книг, ни газет, ни каких бы то ни было интересов, кроме самых узких, ежедневных, мелких! Назначения, производства, штаб-квартирные сплетни, диковинные слухи о начальстве – дальше ни шагу… В массе полковых офицеров, доходивших тогда до 120–140 человек, понятно, были исключения: были и поумнее, и поразвитее, и кое-что читавшие, но мало их было, да и те втягивались исподволь в эту тину. Походы, экспедиции, дела с горцами оживляли и производили некоторое движение в этой стоячей воде, но неосвежаемая новыми притоками с окончанием двух-трехмесячного похода она опять покрывалась плесенью. Некоторые полки составляли более счастливые исключения в этом отношении: в них чаще появлялись молодые искатели боевой славы, сильных ощущений, прямо из столичных салонов, и вносили элементы светского лоска, лучшего тона и хоть поверхностных признаков образованности. Дагестанский полк не принадлежал к этому числу. За несколько лет перед тем только сформированный (в 1846 году) из батальонов 5-го корпуса, он хотя уже и успел показать себя не хуже старых полков в боевом отношении, особенно при штурме Салты, но не пользовался еще той боевой славой, какая гремела по Кавказу о некоторых других старых полках. Большинство офицеров были прежнего состава 5-го корпуса со всеми хорошими и дурными качествами, преобладавшими в те времена в русских полках, когда маршировка в три приема и заряжение ружей на двенадцать темпов составляли исключительное занятие и открывали путь к высшим ступеням в военной иерархии (сообразно с этим с первых же дней существования в полку образовался и дух, не подходивший к старому кавказскому); на всем лежала печать чего-то тяжелого, отчасти угрюмого, не было той шикозной, воинственной бесшабашности и удали, которая носила особый поэтический характер, так увлекавший когда-то лучшую военную молодежь и давший, как я уже имел случай упоминать, Лермонтову, графу Л. Толстому и другим обильные темы для поэтических произведений. Более строгая дисциплина, слишком резкие чинопочитательные отношения между старшими и младшими офицерами, большие требования фронтовых, даже некоторых вовсе лишних познаний, отсутствие тесного товарищества – все это ставило в те времена Дагестанский и другие новосформированные полки в какое-то исключительное, резкое против других кавказских полков положение. С одной стороны, нельзя не отдать справедливость полку, что в нем представлялась хорошая школа офицеру и он мог выработать из себя основательного командира роты, батальона, но с другой – служба в полку всякому, не принадлежавшему к категории служак 5-го корпуса, была до крайности тяжела, неприветлива, уныние наводящая.
