1 июля опять пришло известие, что Шамиль не оставил своего намерения и поручил дело своему лучшему помощнику – известному наезднику наибу Гаджи-Мурату с отборными сотнями аварцев и что Гаджи-Мурат ночью выступил из Чоха, но неизвестно, в каком направлении. Немедленно было послано извещение всем войскам, расположенным в разных пунктах по направлению через Мехтулинское ханство к Шуре, чтобы удвоить бдительность: нарочные из конных милиционеров поскакали во все концы с «летучками». Так назывались пакеты экстренного содержания, и я помню, что для придания наружному виду этих пакетов пущей экстренности и необходимости везти их безостановочно от одного поста до другого к сургучной печати приклеивали кусочек гусиного пера с пухом – выходило уподобление крылу, а от того – название летучки. На Лезгинской линии практиковалось это постоянно еще в конце сороковых годов. Иногда же, чтобы дать знать о прорыве хищнической партии или внезапном нападении и т. п., посылались открытые, не запечатанные извещения от поста до поста, от станицы до станицы, и эти извещения назывались даже и в официальной переписке «цыдулами» (?). Встретишь, бывало, скачущего по дороге донца. «Ты куда?» – «С лятучкой или с цыдулою, ваше благородие». Дошло до того, что донцам говорили: «Эх ты, лятучка!».
Итак, дали знать повсюду, чтобы были осторожны и строго наблюдали за дорогами. Но это не помогло, и Гаджи-Мурат ночью на 2-е число июля уже перешел между Малым Дженгутаем и Дуранги (солдаты называли этот аул Дураки) в Губденские леса, а на рассвете 3-го числа очутился уже в селении Буйнак, на почтовой дороги из Дербента в Шуру, в тылу всех наших отрядов, линий, укреплений и прочего. В тридцать часов он сделал со своими удальцами 150 верст по горам, оврагам и лесам, лавируя притом между войсками, пикетами и местным населением, между коими могли найтись и такие, что дали бы знать ближайшим русским властям.
Буйнак, столь памятный читателям тридцатых и начала сороковых годов по фантастической повести Марлинского «Амалат-бек», – аул, принадлежащий к владениям шамхала Тарковского, расположен на плоской полосе, прилегающей к берегу Каспия; аул живописно раскинулся на небольшой горке, среди садов и своими каменными саклями, двумя-тремя старинными башенками обращал внимание всякого, проезжавшего в Шуру. Здесь были почтовая станция, пост с десятком казаков для конвоирования почты и т. п. В ауле жил, управлял и пользовался доходами с него брат шамхала гвардии штаб-ротмистр Шах-Вали.
Внезапно ворвавшись в аул и прямо к дому Шах-Вали, вздумавшего защищаться, горцы самого его и несколько человек его нукеров (служителей) застрелили, весь богатый дом ограбили, а жену с пятью детьми и служанкой захватили с собой. Бросившись сначала по почтовой дороге к станции у аула Каякент, оттуда далее через Терекемейский участок Дербентского уезда в Каракайтах, где присоединил к своей партии несколько десятков местных разбойников, Гаджи-Мурат перешел в Вольную Табасарань
[29].
Князь Аргутинский, предполагая, что Гаджи-Мурат поспешит с награбленной добычей пробираться в горы, распорядился занять все известные пути, особенно тот, по которому недавно неудачно пробирались предшественники Мурата, а сам остался в ожидании дальнейших известий на Турчи-Даге.
Между тем смелый помощник Шамиля вовсе не думал об отступлении. Ободренный успехом и сочувственной встречей среди населения Кайтаха и Табасарани, на что при отдаленности этих обществ от центра мюридизма он едва ли много рассчитывал, Мурат решился остановиться там на более продолжительное время со своими семьюстами удальцами, укрепиться в лесу Улумешь и попытаться поднять все народонаселение на священную войну. Это вынудило дербентского губернатора генерал-майора Минквица собрать наскоро две роты Самурского полка с несколькими милиционерами и отправить их в Кайтах. Однако это не произвело никакого действия: такой отрядец не мог предпринять ничего решительного, а между тем жители стали уже массами переходить на сторону мюридов. Оказалось, что нам предстоит дело уже не с партией Гаджи-Мурата, а с восставшими населениями двух значительных обществ, вблизи самого ядра южно-дагестанского мусульманского населения, почти на границе Шемахинской губернии и на наших сообщениях. Требовались решительные меры. Это и было поводом выступления отряда с Турчи-Дага. Имея, однако, в виду, что Шамиль со значительными скопищем горцев все еще оставался недалеко от Казикумуха и в наше отсутствие мог предпринять в тылу что-нибудь, князь Аргутинский вынужден был ограничиться небольшим числом бывших в его распоряжении войск, прикрыть по возможности все более важные пункты и таким-образом занять довольно опасное растянутое положение. Он сам отлично понимал это, но больше ничего не оставалось делать. Обо всем этом перед выступлением с Турчи-Дага было донесено подробно военному министру, который по заведенному порядку все подобные донесения докладывал государю, читавшему их всегда с большим вниманием. На этом военном журнале покойный государь Николай Павлович 29 июля 1851 года собственноручно написал: «Дурное начало». Эти два лаконичных слова доказывают, однако, вполне ясно, что он был отлично знаком с кавказскими делами и имел вполне правильный на них взгляд. И действительно, при таком положении дел в Дагестане достаточно было одной какой-нибудь неудачи, разбития одного из разбросанных по краю небольших отрядов или овладения каким-нибудь укрепленным пунктом, чтобы искра превратилась в пламя, охватила весь край и пошла бушевать, как в 1843 году. Не всегда можно было рассчитывать на одну лишь беззаветную храбрость наших войск: бывают случаи, когда и героям не удается победить. Опасность была тем более серьезна, что мусульманский Кавказ, да еще в то время, можно сравнить с вулканом, на котором мы стояли в ежечасном ожидании взрыва.
XLI.
После такого длинного отступления возвращаюсь к прерванному рассказу о нашем походе.
Великолепно было утро 8 июля 1851 года. В самом веселом расположении духа вытягивались мы из Кумуха в ущелье, провожаемые худо скрытой завистью остававшихся на месте товарищей. Путь на юг, или правильнее на юго-восток, был чем-то необычным, особенно для нас, дагестанцев: мы с апшеронцами и самурцами все больше кружили по северо-западной части края, а та, южная, составляла специальность ширванцев как поселенных вблизи, в Кусарах. Понятно, что любопытство было возбуждено в высшей степени. Только и слышалось: «Господа, куда это мы идем?».
«Про то барабанщики знают», – сострил вдруг один из наших офицеров (барабанщики и горнисты идут всегда впереди, а батальон уже за ними).
После небольшого перехода, мы привалили у селения Кюлюли. Здесь в 1842 году князь Аргутинский, тогда еще генерал-майор, начальник небольшого отряда, называвшегося Самурским и имевшего ограниченный район действий в Южном Дагестане, разбил наголову горцев, успевших возмутить Казикумухское ханство и захватить в плен своего окружного начальника подполковника Снаксарева с некоторыми другими офицерами. Об этом славном деле знал весь Кавказ, оно было главным фундаментом известности и последующей карьеры князя Моисея Захаровича. Была и солдатская песня про Кюлюлинское дело, в которой помнится мне припев: «Ай люли, ай люли, как мы брали Кюлюли, а генерал Абас-Кули растерял свои туфли» и т. д. (генерал-майор Абас-Кули Бакиханов, возведенный русским начальством в кубинские аристократы, весьма преданный России человек, был большим любимцем Аргутинского и всегда назначался начальником кавалерии в отрядах, ибо кавалерия большей частью и исключительно почти состояла из туземных милиций с прибавлением нескольких сотен донцов; человек он был хороший, но особенной воинственностью не отличался).
