В поздние сумерки достигли мы селения Хозрек. Я не говорю ничего о природе: это было бы лишь беспрерывным повторением уже много не раз сказанного и давно известного. Горы и горы, кое-где серые, шифернопластные, кое-где покрытые сочной зеленой травой; подъемы и спуски, везде камень, солнце жжет, нигде ни деревца. Хозрек известен тем, что здесь, кажется, в 1823 или 1824 году, еще в самом начале возникновения учения мюридов и провозглашения газавата, известный сподвижник Цицианова, Ермолова и Паскевича генерал князь Мадатов разбил толпу фанатиков, впервые собравшихся осуществлять идею священной войны против гяуров.
После ночлега у Хозрека подошли мы 9-го числа к укреплению Чирах, памятнику геройского подвига двух офицеров наших – Овечкина и Щербины, которые с горстью солдат, лишенные воды, почти уже без патронов, с большей половиной израненных людей, сами истекая кровью, все-таки отбились от несколькотысячной толпы осаждавших горцев (этот подвиг описан Марлинским).
Так, на Кавказе почти каждый шаг напоминает о доблести и отваге русского солдата, о геройски пролитой крови и вдали от родины честно сложенных костях. Мы равнодушны к нашей славе, мы как-то скоро забываем и не придаем особой цены подвигам, которые другие нации возвестили бы миру и в стихах, и в прозе, и в картинах, и в памятниках. Как будто у нас мало дел, ничуть не уступающих подвигу грека Леонида с его тремястами человеками, защищавшего Фермопилы! Вспомните действия полковника Карягина с отрядом в 400 человек против двенадцатитысячной армии персиян под начальством Абас-Мирзы; вспомните подвиг Овечкина и Щербины; вспомните защитников Михайловского укрепления, взорвавших себя вместе с неприятелем на воздух; вспомните Баязид, наконец. Это ли не подвиги! Разве не достоин удивления и вечной славы солдат Эриванского полка Гаврило Сидоров, бросающийся в канаву и подставляющий свои плечи, чтобы по ним можно было провезти пушки, задерживавшие отряд Карягина, и умирающий со словами: «Прощайте, братцы, не поминайте лихом», на что ему отвечают: «Моли Бога за нас». Вот и теперь, в последнюю войну под Карсом, фельдфебель, смертельно раненный шестью пулями, испустил дух со словами: «Господи, дай-то нашим успех!». А унтер-офицер Данилов, сожженный на костре коканцами и не изменивший вере и своему долгу? А артиллерийский офицер (кажется, Потемкин), сожженный в 1843 году горцами за то, что не согласился стрелять из захваченных у нас орудий в русское укрепление?..
На ночлег у Чираха присоединились к нам еще два батальона ширванцев. Великолепно, с иголочки одетые, в новых, недавно введенных тогда в армию юфтовых ранцах, свежие, бодрые люди, со старыми усачами и бакенбардистами молодцами в гренадерских ротах, с залихватскими песенниками, ширванцы в сознании своей древней боевой славы импонировали нам, сильно поизносившимся, с холщевыми мешками вместо ранцев, уже более года в походе бывшим дагестанцам. Слышались легкие насмешки и намеки на наше происхождение от русских полков (я уже упоминал, что Дагестанский полк только в 1846 году был сформирован из батальонов Волынского и Минского полков 5-го пехотного корпуса, приходившего на Кавказ и не пожавшего особых лавров). Я сейчас же заметил это отношение к нам и очевидное желание ширванцев задать перед нами шику. Ничего, думали мы в свою очередь, подождем дела – видно будет, плоше ли мы.
Когда ширванцы подходили, мне невольно бросились в глаза две выдававшиеся фигуры, о которых я и спросил у оказавшегося моим знакомым молодого ширванского прапорщика князя Гагарина, племянника кутаисского генерал-губернатора. Фигуры эти были: артиллерийский подпоручик, обращавший на себя внимание полнотой не по чину – обер-офицер, да еще ниже капитанского чина, должен быть если не худощавый, то отнюдь не толстый, это привилегия генералов и штаб-офицеров. А тут вдруг подпоручик с фигурой по крайней мере штаб-офицера! Это был Ростислав Андреевич Фадеев, известный ныне писатель по военным и социальным вопросами, по деятельности у египетского хедива и в славянских княжествах, а тогда только что возвратившийся из продолжительного заграничного проживания и отправленный не по собственному желанию на Кавказ артиллерийским офицером. Обстоятельства свели меня после с ним довольно близко, и в своем месте я подробнее расскажу об этом. Тогда же Фадеев пользовался большим расположением ширванцев за свой веселый характер и блестящее острословие, сыпавшее каламбурами, парадоксами, удачными сравнениями и по-русски, и по-французски, как ракетами.
Вторая фигура обращала на себя внимание еще более небывалым видом: в солдатской шинели, в золотых очках и верхом (подумайте об этом явлении двадцать восемь лет назад, при тогдашних строгих порядках!) и с французской книгой в руках. Это был сосланный по делу Петрашевского из молодых дипломатов коллежский асессор Головинский, или Голынский – не ручаюсь за свою память. На Кавказе вообще искони был уже вкоренившийся обычай относиться самым снисходительным, даже предупредительно внимательным образом ко всяким разжалованным русским, полякам, без различия. Счастливы были те, которые попадали к нам, а не в Оренбургский или Сибирский корпуса. Там они встречали педантический взгляд того времени на «нижнего чина», да вдобавок без исключения офицеров из бурбонов, то есть выслужившихся из кантонистов и сдаточных, а такие в те времена были бичом для солдат: бурбоны как будто вымещали то, что перенесли когда-то сами – воспоминание о проглоченных зуботычинах, о перенесенных тысячами палках проявлялось каким-то зудом производить такие же операции над другими. У нас было несколько ротных командиров из таких господ, пользовавшихся особым благоволением полкового начальства и в такой же мере ненавистью солдат… Я вне службы вовсе не маскировал своего к ним презрения. Наш полковой командир составлял и в этом случае исключение из принятого на Кавказе обычая: к разжалованным относился без всякого снисхождения. И в Дагестанский полк был прислан рядовым один из участников по делу Петрашевского – некто Толстов (о нем буду еще подробно говорить ниже), но его П. Н. Броневский встретил словами: «Ослушник закона!» и потачки никакой приказал не давать, хотя все же многие офицеры его принимали в числе юнкеров, и только бурбоны говорили ему «ты». Повторяю уже сказанное: полковник Броневский был человек образованный, но раб усвоенного им воззрения на необходимость преувеличенной строгости, педантизма, какого-то аскетизма в образе жизни войска, как будто без этого грозило распадение армии, к тому же желчный, раздражительный, быть может, страдающий болезнью печени…
После дневки отряд тронулся дальше. Оставив влево аул Эмох, очень живописно раскинувшийся на зеленеющей высоте, весь облитый горячими лучами утреннего солнца, от чего выбеленные сакли и мечеть с минаретом казались какой-то особенно оригинальной белой массой в противоположность большинству горских аулов, всегда темно-серого мрачного вида, мы перевалили через крутую гору Кукма-Даг и в 11 часов прибыли в Буршак, у подошвы хребта, отделяющего Казикумухское и Кюринское ханства от Вольной Табасарани. Недостаток положительных сведений о неприятеле заставил отряд оставаться 12-е число у этого аула, что после крайне трудных переходов, конечно, весьма радовало солдат; у нас же все сильнее и сильнее возбуждало нетерпение скорее встретить неприятеля.
Наконец, стало достоверно известно, что Гаджи-Мурат утвердился вблизи табасаранского аула Гужник, в густом лесу, покрывающем ущелье реки Рубас, что он укрепил дорогу сильными завалами, а мелкие партии возмутившихся жителей под начальством своих мюридов разослал по разным направлениям для распространения восстания и наказания тех, которые уклонялись от этого. Терроризирование было всегда одним из самых употребительнейших средств шамилевской системы, свойственной, впрочем, всем организаторам возмущений.
