Командир 7-й мушкетерской роты штабс-капитан Вертгейм – старый служака, тоже протянувший за неразысканием каких-то документов чуть ли не двенадцать лет до офицерского чина в одном из полков в России, был также исправнейший, отлично знавший свое дело ротный командир, но строгий, с какой-то презрительной жесткостью относившийся к солдатам, которые его за то и не терпели; ни в одной роте не было столько дезертиров, как в 7-й, и Якуб, приятель Вертгейма, один раз весьма метко сострил: «Он отлично довел свою роту до беглого шага». Как товарищ по службе Вертгейм был человек обязательный и интересный рассказчик чисто полковых старой окраски анекдотов. Оба они с Якубом были, конечно, люди без всякого образования, едва грамотные, ничего, кроме приказов по полку, не читавшие; меня и еще одного офицера – Астафьева они звали «бонжурами», потому только, что мы читали книги и ели чаще суп, чем солдатские щи… Вертгейм уже в апреле следующего, 1852 года умер скоропостижно от удара в Шуре.
8-й ротой командовал штабс-капитан Астафьев – один из тех милых типов, созданных барской Россией времен крепостного права, типов, которые были много раз в различных видах нарисованы лучшими нашими писателями. Обломова более всего напоминал он по-своему добродушию, по своей лени, распущенности, вместе с тем в нем было много комически-шалопайского, наивно-тщеславного, хотя он вовсе не был глуп, с хорошим домашним воспитанием и образованием, про которое ничего больше нельзя сказать, как: «И он учился понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Довольно крупный помещик Нижегородской губернии, Астафьев молодым офицером попал в адъютанты к бывшему в Тифлисе помощнику начальника главного штаба генералу Норденстаму и в течение двух-трех лет пребывания в Тифлисе промотал достаточное количество денег и не меньшее количество способностей к какой-нибудь работе, хотя бы даже такой немудреной, как фронтовая служба и командование ротой. Все, к чему он еще был способен, – читать, и то неусидчиво, какой-нибудь французский романишко да лежать по часам, покуривая и глядя на потолок. Вечно без гроша в кармане, весь в долгах, сам больной, запертый в жарко натопленной сакле, на декокте милейший Модест Астафьев, бывало, лежит и занят – чем, как бы вы думали? – укладывает какой-то узор из морских мелких ракушек для будущего пресс-папье, который он намерен заказать!.. При мне его пройда фельдфебель Батманов докладывает: «Ваше благородие, подполковник (то есть Соймонов) изволили заметить, что в нашей роте пища не в пример хуже прочих и полушубков больше изодранных на людях; приказали беспременно озаботиться». А Астафьев ему самым добродушнейшим тоном отвечает: «Теперь у меня денег нет – ты ведь знаешь, а вот скоро получу из деревни, тогда, братец ты мой, на свой счет хоть всей роте полушубки построю». Живет человек только благодаря маркитанту, отпускающему припасы под книжечку, а сам пишет в деревню и требует немедленной высылки какого-то крепостного повара, служащего в Нижнем, в клубе. И ведь приехал этот человек и явился в Казанищи в саклю к барину, у которого едва ли был рубль, чтобы купить табаку!.. Соймонов для испытания искусства повара заказал у себя обед, и мы действительно пальчики облизывали и от пожарских котлет, и от какого-то компота, покрытого сахарно-леденцовой сеткой. Жил Астафьев одно время в Шуре и выкопал себе откуда-то араба, одел его в фантастический костюм – красную куртку, белые шаровары, зеленую чалму и заставил торчать на крыльце своей квартиры в качестве швейцара. Но настал холод – араб мерзнет, требует теплого платья, а у Астафьева нечем в комнате протопить, а не то чтобы арабу шубу покупать; ну, и убирается араб куда-то, а офицерство, конечно, хохочет… При всем том добрейший, милейший, симпатичный, рассердиться на него не было никакой возможности, и даже наш суровый игумен – полковой командир, казнивший без снисхождения направо и налево, как будто сквозь пальцы смотрел на службу Астафьева. Вскоре Астафьев вышел в отставку, уехал в свое нижегородское имение, по слухам, до нас дошедшим, женился и, верно, до сих пор поживает мирным семьянином, со смехом вспоминая какую-нибудь кутишинскую или казанищенскую жизнь. Если бы эти строки попали ему на глаза, я бы просил его не сердиться за слишком откровенный набросок его портрета. Он был один из тысячи сыновей своего круга, своего общественного развития, продукт той праздной, пустой жизни, которая царила (и, кажется, царит?) среди высших классов России. Тем не менее это были симпатичные джентльмены; между грубого до цинизма большинства офицеров Модест Астафьев был приятное явление, к которому я чувствовал тогда и сохранил до сих пор самое дружеское расположение.
9-й ротой командовал упомянутый выше капитан Багизардов, или Багирзадов (этого никак не удавалось разрешить окончательно), из кизлярских армян, проведший всю свою жизнь, с 17-летнего возраста, на службе в Дагестане в Апшеронском, а с 1850 года – в Дагестанском полку. В бедственную катастрофу 1843 года, когда Шамиль овладел всеми нашими мелкими укреплениями, уничтожив их гарнизоны, Багизардов в чине подпоручика командовал ротой и стоял в Гимрах, в кое-как устроенном редутике. Благодаря своему происхождению и знанию кумыкского наречия, которое знакомо почти всем горцам ближайших к шамхальскому владению обществ, он был в хороших отношениях со многими из местных жителей и от них своевременно узнал о судьбе, постигшей другие укрепления. Багизардов не мог не сознавать, что с его 120 человеками защищаться от нескольких тысяч горцев, по приходе коих в нападении примут самое деятельное участие и местные жители, было бы безумным делом, напрасной жертвой и лишним торжеством для неприятеля. Он знал очень хорошо, что помощи, выручки ждать неоткуда, что в Шуре оставалось небольшое количество войска, едва достаточное для ее прикрытия, и что другим укреплениям помощи оказано не было. Когда же его друзья дали ему знать, что Шамиль взял соседнее укрепление Унцукуль, уже двигается к Гимрам, Багизардов решился бросить редут и отступить в Шуру. Ночью он перетаскал, потопив в Койсу чугунную пушку, запасы провианта, пороха и снарядов, затем тихонько вышел и до света успел подняться по единственной дороге, ведущей в Шуру, и выйти из местности, которую сами гимринцы в угоду Шамилю могли занять и преградить всякую возможность отступления. К вечеру он с ротой достиг Шуры, где они были встречены как воскресшие из мертвых, потому что там уже считали все без исключения гарнизоны погибшими, да рота Багизардова и действительно была единственная спасшаяся. Были люди, обвинявшие Багизардова в трусости за это дело, но это был фальшивый взгляд, и лучшим доказательством этому служило то, что такой безупречной храбрости человек как генерал Клюки фон Клугенау встретил тогда Багизардова благодарностью за его благоразумную распорядительность и спасение 120 апшеронцев от напрасной гибели; время же тогда было такое критическое, что и эта горсть людей была немалой поддержкой для гарнизона самой Шуры. Как ротный командир Багизардов был безупречен, но как человек не пользовался расположением даже среди своих соотечественников. По выходе в отставку подполковником он был кизлярским уездным предводителем дворянства и несколько лет тому назад умер.
Кроме четырех ротных командиров были в батальоне еще, кажется, человека три-четыре субалтерн-прапорщиков, но это были, так сказать, какие-то невозможные личности, и мне, новичку в сфере полковой жизни, эти господа казались воплощенным безобразием. И третировал же их полковой командир Броневский! Какие приказы отдавались об этих офицерах по полку! Объявлялось, например, официально, что маркитанту разрешается отпускать прапорщикам NN не более как на десять рублей в месяц продуктов, в противном случае, остальные деньги казначеем полка выданы не будут; при этом и отпуск должен был производиться только в таком случае, если книжечка выдана прошнурованная казначеем. То же самое делалось и насчет платья, которым снабжал весь полк один законтрактованный портной: без выданной казначеем книжки он не должен был ничего шить господам офицерам под угрозой не получить денег… Между тем эти господа вечно в долгу, без всяких видов получить жалованье, думали, однако, о том, как бы выпить и поиграть в карты да подебоширить в шуринских трущобах (были и там таковые). И доходили они до того, что выданную казначеем книжку на право заказать портному платья на 30 рублей продавали тому же портному за 20 рублей на наличные деньги, вписав, что получили платьем сполна. Затем, конечно, ходили чуть не в лохмотьях и в одних сюртуках зимой. Такая же участь постигала и маркитантские книжки, где вместо постепенного забора в течение трети продуктов на определенную сумму забиралось в один вечер все сполна винами и водкой, а затем питание происходило некоторым образом чуть не Христа ради у других попорядочнее офицеров или большей частью из ротного солдатского котла с позволения ротного командира и по благоволению фельдфебеля. Выговоры, аресты, не в очередь наряды, временные прикомандирования к другим полкам в своей дивизии – все эти меры мало действовали на потерянных окончательно людей, а между тем некоторые из них были из порядочных дворянских домов, некоторые славные ребята, чрезвычайно сметливые, распорядительные и в сражениях, для посылки в цепь, в секретные залоги, с охотниками и т. п. опасные командировки незаменимые. В этом отношении Дагестанский полк не составлял исключения; такие офицеры были и во всех других полках на Кавказе, может быть, только в меньшем количестве, да, вероятно, и в России вообще в них недостатка тогда не было. Таково было время, состояние общественного развития, низкий уровень просвещения, отсутствие потребности в чтении или каком бы то ни было умственном занятии и развлечении и прочем.
