«Максимов! Ах ты старый шут! А еще под Аршаву ходил» (то есть участвовал в кампании 1831 года в Польше) или «Сливка! Не иголку в руках держишь (он был портной), а ружье» – и улыбается Максимов или Сливка, и из кожи лезет сделать прием получше, пройти ровнее во фронт.
Одно меня сердило – что никак не мог приучить солдат называть меня правильно: сколько ни бился, а как спросишь какого-нибудь Михальчука: «Как зовут ротного командира?» – «Поручик Басурманов, ваше благородие». Так я остался навсегда у солдат Басурмановым.
Стали мы на Кутишинских высотах, на прошлогоднем знакомом месте, разбили лагерь, и началась служба. Если батальон не получал какого-нибудь наряда и погода позволяла, то производились ротные учения, особенно рассыпной строй или егерское, как тогда называли. Эта часть как более осмысленная, более живая, напоминавшая бой, мне настолько нравилась, что я занимался ею с некоторым увлечением, особенно когда не подходил майор со своими резкими замечаниями, криком и руганью. В несколько учений благодаря некоторым моим старым отличным унтер-офицерам, прошедшим строгую фронтовую школу еще в полках 5-го корпуса, и моей, кстати прибавить, необычайной памяти, я просто с удовольствием и полной уверенностью в знании дела выходил с ротой за лагерь и разыгрывал примерные в малом виде сраженьица с воображаемым неприятелем. Наступление и отступление с перестрелкой, переправы, усиление цепи, кучки для защиты от атак кавалерии, наконец, атаки и штурм какой-нибудь местности – все это по сигналам и барабанному бою, просто увлекали, настраивали на воинственный лад, и возвращаешься, бывало, в лагерь с лихими песенниками впереди, как будто в самом деле после жаркого боя и победы… Молодость, вся окружающая обстановка, сама природа, дикая, грозная, как бы насыщенная воинственной тревогой, – все действовало на человека с усиленно работающим воображением, легко увлекающегося и бывшего под живыми впечатлениями предшествовавшего образа жизни среди горцев и различных опасностей. Теперь, более чем через четверть века, со скептической улыбкой переносишься к этим увлечениям, мелочны, забавны кажутся они ввиду обуревающих нас более серьезных, зато и более раздражающих интересов. Но как всякое воспоминание, связанное с молодыми годами человека, когда и физическая, и духовная жизнь бьет ключом, и эти мелочные события, живо проходя перед глазами, доставляют особое, трудно передаваемое удовольствие, понятное всякому, кто
Смолоду был молод,
Кто вовремя созрел…
В числе скучных, антипатичных служебных обязанностей были наряды: в ночные и в прикрытие отрядного табуна. Первое означало, что рота должна была находиться всю ночь в цепи кругом лагеря, а мне приходилось или закутавшись в бурку лежать с резервом на холодной земле, не имея даже утешения в курении (это строго запрещалось, чтобы огнем не открывать неприятелю места нахождения цепей и секретов), или же обходить цепь. Еще в хорошую погоду ночь проходила кое-как, и я развлекался рассказами в полголоса моих юнкеров, особенно одного, о котором скажу подробно ниже, но когда дождь лил как из ведра или густой сырой туман, резкий холодный ветер и изморозь на высоте шести тысяч футов пробирали насквозь и не было средств согреться – провести каких-нибудь восемь-девять часов ночи в цепи было просто пыткой. Я завидовал тогда своим солдатами: только что сменят его из цепи, он повалится наземь прямо в лужу и через минуту уже спит.
Второе, в прикрытие табуна, было тоже своего рода скучнейшей процедурой, а в дурную туманную погоду и тяжело, и довольно опасно в смысле ответственности. После пробития утренней зари рота выходила за лагерь, выгонялся весь табун отрядных, подъемных офицерских и других лошадей, весь маркитантский порционный скот, при фурштатах и разной нестроевой беспардонной команде, и прикрывая весь этот табор, я должен был отойти несколько верст, где была получше трава, и весь день до сумерек стоять настороже. Придя на место, расставишь кругом пикеты, к более опасным, по соображению, местам вышлешь с унтер-офицерами усиленные посты, а с остальными людьми, выбрав повыше место для удобства наблюдения, расположишься и торчишь так весь день в роли обер-пастуха. При хорошей погоде ничего: кругом все видно, читаешь, прогуливаешься, усмиряешь каких-нибудь подравшихся конюхов, возьмешь с собой все нужное и велишь варить обед, ставить самовар – время проходит незаметно, но в непогоду, туман и ливень это было божеским наказанием. Двенадцать часов мокнешь, кругом никого не видно, боишься, чтобы какой-нибудь пикет не оплошал, чтобы какие-нибудь казенные лошади не отбились и не свалились под кручу: читать нельзя, огонь заливает, приходится довольствоваться самой скудной походной закуской, тоска одолевала просто невыносимая, и только поминутно, бывало, смотришь на часы, чтобы поскорее ударить сбор и уходить в лагерь.
Случалось ходить с ротой в ближайшие укрепления Ходжал-Махи или Аймяки для прикрытия приемщиков всего отряда, отправлявшихся за получением провианта, спирта, для сдачи больных в лазареты и т. п. Это были лучшие из командировок, потому что представляли некоторое разнообразие.
Прошло уже с месяц нашего расположения на Кутишинских высотах: никаких тревожных известий, никаких движений, вообще чего-нибудь похожего на войну не оказывалось. Лагерь стал походить чуть не на лагерь внутри России. Учения, где-нибудь в лощинке уши раздирающие звуки обучающихся горнистов или колотящих барабанщиков, по воскресеньям богослужения и парад с церемониальным маршем, с неизбежным «перемена дирекции направо» и еще более неизбежным визитом майора Д. на меня за несоблюдение дистанции и еще более, что я марширую перед взводом небрежно, «не выношу носка»… «Так нельзя служить-с», – прибавлял он, уже, видимо, чувствуя прилив вдохновения для дальнейшего ораторства, но я, пользуясь секундой паузы, отвешивал поклон и удалялся, а майор становился в тупик: звать меня обратно или же считать дело оконченным. Я постоянно держался с ним такой системы. Другие офицеры входили в объяснения, оправдывались, препирались, но, конечно, напрасно: майор выходил из себя, кричал, бесновался, но на другой день как ни в чем не бывало встретится с тем же офицером, заведет частный разговор и зазовет к себе закусить. Я же, напротив, стою как истукан и слушаю, не произнося ни единого слова; шумит-шумит, подбирает разные грубости из богатого лексикона, бывшего во время оно в большом ходу – я стою и молчу, при первой же паузе, отвешиваю поклон и ухожу или спрашиваю самым наивным тоном: «Больше ничего не изволите приказать?».
– Ничего-с, извольте идти!
Я поворачивался чуть не по-солдатски налево кругом и выходил.
Это выводило его из себя.
К началу июля приехал в отряд и полковой командир наш, отдав приказание представить ему по очереди все роты на смотр. Дошла очередь до моей, и я с некоторым беспокойством выступил из лагеря. Я опасался более всего, что Д. настроит полковника не в мою пользу, тот отнесется пристрастно, станет придираться, делать замечания – и самолюбию моему будет нанесен сильный удар. Вышло противное: самый строжайший экзамен, начатый с ружейных приемов, кончившийся полным егерским учением с пальбой и т. д., дал блистательнейшие результаты. П. Н. Броневский беспрерывно повторял свою благодарность мне и людям роты, так что вернулся я с продолжительного муштрования, не чувствуя никакой усталости, подмываемый чрезвычайно щекотящими ощущениями самодовольства. Поблагодарил я сердечно своих мушкетеров, что постарались на смотре, и подарил им от себя ведро водки. Через некоторое время появился приказ по полку о результатах осмотра полковым командиром восьми рот 1-го и 4-го батальонов, и моя 2-я мушкетерская написана в первом номере по своему отличному состоянию и фронтовому образованию.
