Я уже упоминал выше, каким взглядом руководствовался наш полковой командир в отношении всяких разжалованных и особенно политических, поэтому мое сближение с Толстовым, нарушавшее к тому же строгие требования дисциплины, могло грозить нам обоим некоторой опасностью, тем более что майор Д. готов был воспользоваться всяким случаем для каверзы против меня, наиболее им гонимого офицера. Оттолкнуть совсем Толстова и третировать его, как простого солдата, я не мог и не хотел, но осторожности ради я требовал от него несения службы наравне со всеми рядовыми в роте и приказывал его наряжать по очереди повсюду, так что для виду, возвращаясь с бурьяном, заставлял и его нести вязанку, хотя и собранную не его руками…
День за день, сегодня как вчера, тянулось время. Учений негде было производить, других служебных занятий почти никаких; прогулка кругом саклей, немножко чтения старых журналов, дурачества вроде того, кто дальше бросит камень или попадет им в цель и получит приз «на трубку табаку» или кто скорее скажет рифму к данному слову и т. п., разнообразились глупыми выходками майора, его беспричинными грубыми распеканиями или мелкими неказистыми приключениями некоторых наших сослуживцев, топивших время в чарке.
Единственные развлечения были командировки с ротой в ближайшие укрепления за получением провианта, на что употреблялось три дня времени, или бегание на тревоге. Первое доставалось довольно редко, раз в полтора-два месяца. Большей частью хаживали мы в укрепление Аймяки, где тогда стоял с 3-м батальоном нашего полка полковник Константин Петрович Кауфман (ныне туркестанский генерал-губернатор). Он весной 1852 года был переведен к нам в полк, и мы смотрели на него как на будущего полкового командира.
Проведя вечер-другой в Аймяки, приходилось завидовать 3-му батальону, получившему такого командира: вежливый, добрый, внимательный, он в этом жалком заброшенном в трущобу укреплении делал жизнь своих офицеров приятной, тогда как нам с неугомонным, назойливо-противным Б.-Д. скверная и без того жизнь в ауле становилась вдвое сквернее. Помню один вечер, кажется, накануне нового, 1853 года, проведенный мною у Константина Петровича, когда он и его супруга коротали время за громким чтением в «Отечественных записках» одного из романов Диккенса и от души хохотали над уморительными комическими фигурами Титмарша и его товарищей.
Второе, то есть бегание на тревоги, бывало чаще и всякий раз возбуждало ускоренное биение сердца, волнение, игру воображения… Невзирая на постоянные разочарования, ибо бегание кончилось пустой тревогой, без встречи с неприятелем, а следовательно, без драки и видов на награды, – стоило только раздаться барабанной тревожной дроби, как все кидалось к ружью, офицеры – на лошадей и неслось вперегонки в гору, по узкой, усеянной камнями дорожке на Кутишинские высоты, и, увы, запыхавшись, достигали высшей точки, чтобы убедиться в напрасных трудах. А бегали мы на тревогу в буквальном смысле слова: верст шесть в гору делали в час, и отсталых бывало не более 10–15 человек, опаздывавших на какую-нибудь четверть часа. Отдохнув с час на высотах, раздосадованные, мы возвращались в аул и никогда не могли добиться толком: что, как и почему? «Прибежал, говорят, татарин с известием, что «партия» спустилась с той (или другой) стороны», или «Угнав скот, возвращается через высоты». Но куда она девалась, успела уйти или взяла другое направление или известие было фальшивое – так и оставалось скрыто под мраком неизвестности. Только выругаешься, бывало, сгоряча, а после все-таки рады: хоть чем-нибудь да тоску рассеяли. Даже солдаты, и те, отдохнув от бега, пробавлялись после шуточками и остротами, довольные, что поразмяли ноги.
С Темир-Хан-Шурой поддерживались постоянные сношения посредством оказий, для прикрытия коих наряжалось человек сорок при субалтерн-офицере. На девятый или десятый день оказия возвращалась, привозя всякие продукты, почту, доставляя выписавшихся из госпиталя людей и т. п. А через пять-шесть дней вновь посылалась такая же оказия.
День возвращения оказии составлял для нас своего рода событие. Около полудня все высыпало из полумрачных саклей и стремилось по дороге за версту или две навстречу. И хотя всякий раз ожидания так же не сбывались, как и на тревогах, но тем не менее в эти дни непременно начинались более оживленные разговоры, чего-то ждали – новостей, писем, каких-нибудь особых известий, распоряжений. Даже жители аула, безучастные, апатичные и, уж конечно, ничего не ждущие от прихода нашей оказии, и те приподнимутся и кучками сядут на крышах крайних домов или выйдут иные и на ближайших к дороге горках расположатся в виде наблюдательных пикетов в своих неизбежных тулупах и безобразных меховых шапках.
Но вот показался впереди офицер – начальник оказии. Его окружают и осыпают вопросами: «Ну, что нового, что слышно, почту привезли, письма есть?.. Мне, а мне?.. Книг взяли из библиотеки, табак привезли, а кахетинского?..». Человеку не дают вздохнуть, и тот только открещивается:
– Да ей-богу, господа, ничего нового нет. Почту привез да все казенные пакеты и несколько солдатских писем. Покупки все на повозке первой роты.
– Однако как же это, не может быть, чтобы в Шуре ничего не слышали?
Тот только рукой махнет. В самом деле, что в Шуре зимой да еще прапорщику с его кругом знакомства могло сделаться известным, имеющим общий интерес…
Офицер, наконец, отделался и отправился к майору явиться с рапортом о благополучном прибытии и сдать почту; остальные расхватают ожидаемые покупки – и через час аул опустеет, все скроется по своим норам.
Опять тишина, опять бесконечное переливание из пустого в порожнее, опять унылое завывание муллы, не менее душу и уши терзающее упражнение батальонных горнистов или писклявый фальцет рассвирепевшего майора, распекающего кого-нибудь. Смеркается. Из-за бумажных окошечек огней почти не видать; на улицах совсем пусто, разве пройдет где-нибудь офицер с конвойным солдатом (без оружия и конвоя ночью опасно было ходить по аулу: фанатики находились и между самыми, по-видимому, мирно апатичными жителями) или фельдфебель за приказанием; пробьют у сакли батальонера зарю – и все смолкнет, замрет до утра. Останешься один в сырой сакле пространством в 5–6 квадратных аршин, ляжешь на свои сундуки и читаешь, куришь, думаешь до одури, до галлюцинаций…
До чего скука одолевала и солдат, можно видеть из следующего: с одной оказией солдатик ухитрился привезти контрабанду – живого поросенка (жители возопили бы, увидав у себя свинью), и все капральство возилось и дрессировало его до того, что поросенок стал выделывать разные уморительные штуки: бежал на зов, взбирался на нары, хрюкал по приказу, наконец, верх его искусства, на вопрос: «Как солдат делает казенную работу?» – поросенок медленно, еле-еле переставлял передние ноги, а на вопрос: «Как солдат делает свою работу?» – торопливо топал ногами. Просто маловероятно, и я, по крайней мере, не предполагал, чтобы свиная порода была так понятлива, но я рассказываю факт. Был у них еще молодой гусь, которого приучили гоготать при кличке, летать по зову и садиться на плечо и т. п.
В течение зимы выдался, однако, светлый, радостный день. Это было 24 октября. Мы, обыкновенная компания, собиравшаяся большей частью на молотильную площадку, невдалеке от моей сакли, сидели, болтая и покуривая, как вдруг барабан ударил тревогу. Не прошло минуты, на площадке уже не было никого, все бросились в свои сакли надеть сюртуки, взять шашки; солдаты, как муравьи, выползали из своих конур, и роты, построившись в назначенных местах, ждали своих командиров. Через 5–10 минут уже раздавалось в разных углах аула «здорово, братцы» и «здравия желаем, ваше благородие». «Направо, скорым шагом, марш» – и все тянулось в гору через аул. Одна очередная дежурная рота осталась в ауле для прикрытия, остальные три с двумя горными орудиями бежали, как я уже говорил. Порядка следования ротам не назначалось, все торопилось и кто скорее поспеет к выходу из аула в гору, тот и оказывался впереди, ибо на самой дороге уже обогнать не было возможности. В этот раз, впрочем, как и всегда, оказалась впереди 1-я мушкетерская рота капитана Броневского (о нем скажу ниже), она занимала крайние сакли и была ближе всех к выходу из аула; за ней очутился я со 2-й ротой, за мной вытянулись горные орудия, а в хвосте – 1-я гренадерская рота и при ней сам наш главнокомандующий майор Б.-Д. День был ясный, теплый, один из прекраснейших осенних дней; много солдат было в шинелях, многие в одних рубахах, иные в полушубках, не успев их сбросить при выходе из сакли; эти последние бедняги утирали ручьи пота и вдобавок выслушивали остроты, сыпавшиеся со всех сторон. «Братцы, глянь-ка, наш Лупалка совсем окоченел, давайте его оттирать» – и общий хохот раздается по рядам. А люди между тем работают ногами, как истые скороходы. Оглянешься – в хвосте роты ряды реже, реже, и крикнешь: «Не отставать» – и опять прибавляют шаг, уж очень только слабые два-три человека в изнеможении опустятся на косогор, с досадой пропуская мимо чужую роту.
