Некоторые из офицеров, не успевшие сесть на лошадей или не имевшие их вовсе, уже не помню, были пешими. Из них подпоручик Свечин, вдруг вижу, выхватив шашку, бежит за уходящим с кинжалом в руке горцем; еще секунда – Свечин догоняет, поднимает шашку, и в тот миг, когда должен совершиться удар, сын хозяина моей сакли в Кутишах подскакивает и поднимает руку, желая прикрыть, защитить мюрида, но Свечин, лично знающий моего хозяина, уже не успевает одуматься или удержаться: удар шашки блеснул – и рука кутишинца ниже локтя отлетела, пересеченная как сальная свечка, кровь фонтаном, буквально фонтаном, брызнула вверх – у меня просто в висках ударило…
– Свечин, Свечин! Что вы делаете, ведь это мой хозяин! – крикнул я ему и подскакал, боясь, чтобы он не изрубил бедняка совсем.
– А черт ему велел соваться не в свое дело!
Бедняк между тем припал на колени, лицо исказилось, почернело, из руки бьет ключом кровь, а спасенный мюрид как истукан стоит и смотрит на нас всех. Я едва добился цирюльника своей роты, у которого были бинты, и приказал перевязывать руку своему несчастному хозяину, как мюрид, наконец, опомнился и разом бросился на Свечина; тот успел уклониться в сторону, так что кинжал только слегка задел его руку, а мюрид пустился бежать. Барабанщик мой Величка видел эту сцену, недолго думая, пускается за бегущим горцем, догоняет его и наносит ему по затылку такой удар поднятым с земли камнем, что тот падает мертвым…
Удивительный удар Свечина, отсекший руку как свечку, миновал горца, но камень барабанщика все равно убил его наповал. Как тут не сделаться фаталистом?..
Другая сцена: батальонный адъютант подпоручик Николаев, недавно переведенный из России, еще не успел обзавестись хорошей шашкой, а был с какой-то форменной, тупой дубиной; как пеший он очутился в хвосте гренадерской роты и, постепенно подвигаясь, вмешался в общую кучу людей всех рот, гонявшихся за спешенными горцами. На моих глазах Николаев догоняет одного верзилу огромного роста, косая сажень в плечах, и со всего размаха хвать его по башке тупой саблей; горец от страха, не воображая, конечно, что имеет дело с тупым оружием, валится на землю, вытягивается во весь рост, лицом к земле, закладывает руки на голову и, очевидно, предает себя воле жестокой судьбы. Между тем обернись он и пырни кинжалом или выхвати свою саблю, и Николаеву пришлось бы удирать. Николаев раскраснелся от тяжелой работы и продолжает полосовать лежащего мюрида, только пыль летит из его платья… Я даже рассмеялся. «Да ну, – говорю, – бросьте вы его к черту; возьмем его живьем, за что же убивать, когда он не защищается». Но в эту минуту возле меня уж окончательно никого не было и некому было даже явиться на помощь, если бы мюрид, наконец, опомнился и вскочил на ноги. Наконец, подбежали какие-то солдаты, и не успел я рот разинуть, как два штыка уже вонзились в спину человеку, раздался стон, судорожные движения, конец…
Почти два часа продолжалась вся эта история. Наконец, все стихло, кто успел спастись – ушел, неприятеля уже не было; со всех сторон стали сходиться одиночные солдаты: кто тащил за собой коня, кто нес ружье или целый арсенал, кто черкеску или папаху; один принес серебряную татарскую печать, по которой кутишинцы и узнали в числи убитых наиба Мусу-Дебира.
Торжествующий майор велел бить сбор, и когда роты собрались и построились во фронт, он с видом полководца, одержавшего победу, произнес не простую благодарность, а что-то вроде превыспреннего спича, из которого солдаты, конечно, ничего не поняли. Затем – песенники впереди – мы отправились в аул веселые, довольные, забыв и утомление, и голод… Такое было время!
В виду саклей, мы, кстати, разрядили ружья, сделали залп и с громкими «ура!» врассыпную бросились по своим конурам к горячим щам. Молчаливо озлобленно смотрели только кутишинцы, огорченные поражением хоть и неприятеля, но все же своего единоверного соседа; да с некоторым унынием и завистью встретила нас 3-я мушкетерская рота, бывшая дежурной и вынужденная оставаться в ауле. У хозяев же моей сакли раздавались вой баб, плач ребятишек и толкотня соседей по случаю несчастного удара Свечина… Я поспешил зайти туда, узнать о положении раненого и сказать несколько утешительных слов. Он, впрочем, недолго жил после этого.
Вечером, после пробития зари, майор Б. прислал ко мне вестового с требованием явиться. Я в этих случаях всегда готовился к сцене и ободрял себя не терять хладнокровия, держаться своей системы молчания и избегать вспышки, могущей завлечь слишком далеко. У меня же, кстати, был перед глазами пример: рядовой Игнатович, очень скромный и приличный человек, разжалованный из поручиков Могилевского пехотного полка «за нанесение своему батальонному командиру удара по лицу в раздражении». Игнатович служил не в моей роте, но я часто приглашал его к себе, и однажды на мой вопрос о том, что было причиной его поступка, он сказал: «Был у нас батальонер точь-в-точь Б. – вот и вся причина».
Надев сюртук и шашку, я взял своего конвойного и отправился к майору. Вхожу. Сидит он за столом и пишет.
– Господин майор, честь имею явиться; изволили требовать.
– Да-да, я посылал вас просить к себе. Садитесь, пожалуйста. Эй, давайте скорее чаю!
«Что за притча?» – думаю себе.
– Видите-с, я о нашем молодецком деле написал рапорт и, кажется, все обстоятельно, но все же я ведь не мастер реляции писать, а ведь, знаете, от этого зависит все: нужно начальству выставить дело с этакой, понимаете, стороны, чтобы того, как бы сказать, ну, понимаете, видны, были и распоряжения, и маневры, ну, и кто как действовал – одним словом, знаете, этак покрасноречивее… Вот, я знаю, вы ведь, известно всем, мастер по этой части, так прочтите-ка мой рапорт и где нужно там что прибавить или изменить…
– С большим удовольствием, только какой же я мастер, помилуйте, я уверен, вы отлично сами написали.
– Нет-с, вы прочтите и тогда скажите. – И довольный моим комплиментом майор передал мне рацею на двух или трех листах.
Стал я читать. Требовалось много самообладания, чтобы сохранить серьезный вид и не фыркнуть со смеху. Не говоря про безграмотность, про писарские обороты и фразы, почерпнутые, очевидно, из читанных в газете «Кавказ» или в приказах по армии реляций, самая сущность рапорта была таким нахальным сочинением, такой фантазией и для мало-мальски здравомыслящего читателя неправдоподобностью, что я, тогда еще не имевший случая проникнуть в тайны сочинения реляций, был просто поражен нахальством майора.
– Ну-с, как же вы находите? – спросил он, когда я дочитал.
– Отлично, тут поправлять нечего, разве, может быть, немного сократить, а то начальство не любит утомляться чтением длинных бумаг, – сказал я, чтобы удовлетворить желание автора знать мое мнение.
– Так сделайте же одолжение, садитесь и поправляйте; даю вам карту бланк. – Майор щеголял иностранными словами, разными остротами, каламбурами и прочими, по его мнению, признаками светского образования и начитанности.
Весь рапорт вертелся на том, что: «Назначив в авангард 1-ю роту, я приказал такому-то занять позицию, рассыпать взвод 2-й роты, с орудиями стать там-то и занять, действовать так-то, а сам с гренадерской ротой двинулся во фланг и, заставив неприятеля броситься туда-то, я послал приказание 2-й роте примкнуть, а орудиям, переменив позицию, ударить; затем, заметив, что неприятель намеревается, я тотчас послал приказание 1-й роте, а сам со 2-й ротой» и т. д., и т. д. все в том же роде. Выходил какой-то маневр, наступление, отступление, смыкание, рассыпание, и главное, что «неприятель был разбит, благодаря таким моим распоряжениям, а равно хладнокровному мужеству господ ротных командиров, которые, с самоотвержением воодушевляя своим примером нижних чинов, вели их в бой; а также батальонный адъютант, который с быстротой и точностью передавал под выстрелами неприятеля мои приказания» и т. д. Затем вычисления трофеев и 59 тел, брошенных неприятелем, кроме множества увезенных им, по обычаю, с собой вместе с ранеными.
