Этот несчастный человек вовсе не был создан для военной службы: он не настолько имел самообладания, чтобы переносить все последствия строгой дисциплины, суровость коей усиливалась вследствие преобладавшего тогда в войсках числа грубых, неразвитых офицеров; он не мог равнодушно видеть несправедливости, запускания лап в солдатское добро и т. п. и слишком громко и резко высказывался, хотя этим путем нельзя было достигнуть ни малейшего устранения зла, напротив, подвергая себя преследованию, он лишал само дело защитника, могшего незаметно, без громких протестов приносить пользу, вопреки большинству. Я думаю, он едва ли бы и в гражданской службе при тогдашних порядках мог удержаться, его и там стерли бы с лица земли. Вообще, и нравственно, и физически это была болезненная натура, один из тех, которые не вовремя явились на свет.
Если прибавить к этим лицам батальонного эскулапа, вечно пьяного, громко, на весь аул выкрикивающего какие-то артиллерийские командные слова (он был прежде лекарем в конной батарее), возбуждающего смех солдат и страх кутишинских баб и ребятишек, да трех-четырех прапорщиков, ничем не отличавшихся от большинства субалтернов тогдашнего закала, – вот и весь батальон. Был, правда, и еще один замечательный человек – рядовой Каменский, из дворян, студент Казанского университета, с большими способностями, но, увы, об этом грустно и вспоминать. Я первый раз тогда видел, до чего может пасть человек. Сослан он был в солдаты за весьма скверный поступок: составил какое-то фальшивое свидетельство на получение денег, подделал подписи и т. п. Кавказ представлял ему удобный случай загладить грех молодости: он мог бы возвратить и свои права служебные, и права уважения порядочных людей, но вышло не то: падая все ниже и ниже, он попался опять в какой-то мелкой краже, пьянствовал, подвергался наказанию розгами… Я через Толстова попытался было в Кутишах подействовать на этого несчастного Каменского, возбудить в нем мысль о человеческом достоинстве, воскресить в нем искру раскаяния и готовности начать другую жизнь, я обещал ему и материальную поддержку, и защиту, и ходатайство за него при первом удобном случае; он ночью являлся ко мне с Толстовым (днем он боялся, чтобы Б. не заметил, – Каменский был не в моей роте, а в 3-й мушкетерской: майор сейчас бы придрался и заподозрил меня в покровительстве, во вмешательстве в дела чужой роты, а Каменскому досталось бы уже наверное), бросался руки целовать, рыдал, как ребенок, когда я напомнил ему об университете, о великом преступлении, которое он совершил над собой и достоинством просвещенного человека, доводя себя до телесного наказания, судорожно всхлипывая, уверял, что ему остался один путь – пулю в лоб себе пустить, а через день, получив два-три гривенника от солдат за написание им писем на родину, Каменский уже был поднят мертвецки пьяный у духана… Я махнул рукой и перестал о нем думать.
Все сборы к выступлению были покончены, насиженные гнезда разорены, разный хлам, лом и тряпки великодушно розданы хозяевам сакель, к великому удовольствию их дам, и в одно действительно прекрасное утро последних чисел мая или первых июня 1853 года батальон, отправив двумя часами раньше вперед свой обоз, при звуках песен, вроде «Мы похода долго ждали, си восторгом ожидали», при гуле барабанов, резком писке кларнетов, при свистах и залихватских выступах ложечников вытянулся длинными рядами из Кутиш, провожаемый несколькими стариками, не отказывавшимися от запретного горячего напитка, и кучей мальчишек.
– Яхши бол, баяр, якши гайда! – раздается с крыш, очевидно коверкая, с целью русифицировать татарские слова.
– Сагол, Аллах сахласын; твоя марушка да баранчук якши бол, – обратное коверкание в убеждении, что это по-татарски значит: желаю здоровья твоей жене и детям. А все туземцы, в свою очередь, думают, что марушка (жена), баранчук (ребенок) – чисто по-русски.
Первый переход – Оглы, второй – Дженгутай, третий – Шура. Здесь, кажется, мы простояли два дня; осмотрел нас полковой командир, и выступили в Чирь-Юрт.
Переход от Шуры до Чирь-Юрта, должно быть, верст 40 с хвостиком, особенно в жаркое время, крайне тяжел, утомителен и скучен. Местность первой половины пути слегка холмистая, по обе стороны в некотором расстоянии высоты, покрытые лесом, большей частью дубняком, вторая половина совершенно ровная, если не считать неизбежных балок, более или менее крутых, кустарник везде в изобилии, но какой-то печально-сероватый, корявый, почва каменисто-песчаная – общий вид крайне неприветливый. Все это вследствие отсутствия воды и невозможности поселений. На всем протяжении не встречаются признаки живого существа. Наконец, не доходя верст 7–8 до Чирь-Юрта, показывается река Сулак, вырывающаяся здесь из своего тесного скалистого ущелья в долину, принимающая характер крупной реки, успокоившейся от бешеного бурления и воя среди скал, давивших ее от истоков по всему пути, от снежных и каменных лавин. Далее виднеется башня, вооруженная пушкой, в которой постоянно содержится команда в 20 человек солдат. На их обязанности наблюдать за прорывом неприятельских партий, имеющих в этом месте у бывшего аула Миятлы удобный брод через реку, и выстрелами из орудия производить тревогу. На той стороне реки на покатых возвышенностях хоть и не видно неприятельских аулов, но заметна их близость: копны сена, не сжатые еще полянки и т. п.
Пройдя еще версты две, дорога подходит почти к самому берегу реки: здесь, само собой, всякая проходящая команда непременно остановится, чтобы напоить лошадей после суток движения (ночевать приходилось, где застанет тьма, без воды, а люди запасались в Шуре в манерки, бутылки, баклажки) да и самим помыться, освежиться. Горцы ближайшего аула Зубут всегда вертелись на своем левом берегу у этого места и нередко переходили и на правый берег, скрываясь в растущих здесь деревьях и густых кустах гребенчика, поджидая добычи в виде отставшего или неосторожно удалившегося от колонны. Таким-то образом в этом самом месте и случился захват в плен двух офицеров Кабардинского полка в 1848 году, о чем я рассказал в предшествующих главах.
Мы тоже остановились здесь, но приняты были все меры для предупреждения какого-нибудь внезапного нападения. Следовавшие за нами со своего берега горцы видели, что надежды на добычу плохие, и потому, очевидно уж, ради потехи только, пустили нам несколько выстрелов, на которые солдаты, обрадовавшись случаю, подняли целую трескотню, не умолкнувшую, пока нескольким не досталось по зубам от фельдфебелей и капралов. Удивительна эта страсть у всех солдат к стрельбе: как будто вся суть в том, чтобы поскорее выпустить свои патроны! Особенно в те времена, из отвратительных, негодных гладкоствольных кремневых ружей, когда едва из десяти человек один имел понятие о прицельной стрельбе, это сыпание пулями в сторону неприятеля составляло какое-то особое, дорогое удовольствие для солдат, но совсем бесцельное и почти безвредное для неприятеля. Особенно в Чечне это практиковалось в обширных размерах, и преимущественно батальонами, приходившими в зимние экспедиции из других соседних районов, где зимой действий не происходило. Стоило только, чтобы, подходя к лесу, против рассыпанной цепи раздался один выстрел какого-нибудь шалопая чеченца, засевшего где-нибудь за частым орешником или на высокое дерево, как пойдет по всему лесу такая жарня, такие перекаты то усиливающейся, то ослабевающей перестрелки, что новый, еще не совсем ознакомленный с местными обычаями человек вправе подумать, что идет ожесточенный бой, что жертвы валятся, конечно, десятками, если не сотнями… А если новый человек да к тому же «начальство», которому поручена отдельная часть отряда, то он засуетится, начнет рассылать приказания, подкрепления и прочее. Между тем единственные жертвы – напрасно выпускаемые патроны, напрасно расточаемые казенные деньги. Старые офицеры уже знали это, и, бывало, спросишь у иного: «Что это там такой сильный огонь открыли?» – «Ничего, в серое облачко стреляют».
