Но всему бывает конец, и всякое горе излечивается великим целителем-временем. В исходе августа ураган стал видимо слабеть, начинался позже, затихал раньше, иной раз два дня совсем замолкнет, после вдруг опять как-то порывисто, судорожно завоет, закрутит, подымет облака пыли и исчезнет, пока не сгинул окончательно, освободив нас после трехмесячной осады. Началась совсем другая жизнь.
Почти каждый день ездил я к драгунам, командовал ими тогда князь Ясон Чавчавадзе, один из гостеприимнейших людей, даже на Кавказе. Дом его был настежь, с утра до ночи толпились почти все офицеры полка и случайные проезжие гости: все это пило, кушало, расходилось по комнатам, занятым племянником князя капитаном Захарием Чавчавадзе (ныне генерал-лейтенант), отдыхать, опять собирались к чаю, к ужину, играли в карты до поздней ночи. Почти каждый день перед вечером являлись лихие песенники и потешали своего командира солдатскими песнями, до которых он был страстный охотник. Особенно, помню, восторгался он одной: «Ах, Дунай мой, Дунай…», при которой песенники двигались каким-то хороводом и заканчивали самым залихватским гиком, свистом, громом, трепаком, за что и получали каждый раз по чарке.
Благодаря знанию грузинского языка и знакомству со многими кахетинскими князьями, родственники коих служили в Нижегородском полку, я был в доме князя Ясона принят как свой и пользовался таким радушным расположением его и его добрейшей, уважаемой супруги, что это время – лето и часть осени 1853 года – принадлежит тоже к одному из приятнейших воспоминаний в моей долголетней кавказской жизни. К этому же времени относится и мое доброе знакомство с князем Амилахвари, тогда молодым прапорщиком, ныне генералом и бывшим начальником кавалерии в Эриванском отряде генерала Тергукасова в последнюю войну с турками.
Милейший наш майор, как только утих ураган, тоже воспрянул и дорвался до давно желанного занятия: стал почти ежедневно выводить батальон на учение. В числе доблестей и великих качеств, которыми он особенно гордился, было, по его неоднократным рассказам, такое знание фронтовой науки, что на Кавказе едва ли еще могло найтись два-три человека ровни ему. Ведь недаром же он был в корпусе «первым из артиллерии и фортификации».
– Знаете ли, – рассказывал он однажды, – что в Дворянском полку меня всегда назначали ординарцем к великому князю Михаилу Павловичу? Один раз подхожу, беру на караул и такую «хватку» сделал, что ложи как не бывало, только щепки полетели!
Рассказчик прибавлял, что великий князь, увидев это, сказал будто бы: «Молодец! Вот таких бы нам во всю армию!».
Начались учения – начались наши мучения: кроме крика, суетни, ругани, стремления к красоте ружейных приемов, к поэзии в маршировке – одним словом, к плац-парадным тогдашнего времени тонкостям, ничего больше не выходило.
– Господин поручик такой-то, что вы как баба перед фронтом ходите! Извольте маршировать как следует. Извольте смотреть на меня! – И пустится показывать… И нужно отдать ему справедливость, промарширует таким гоголем, грудь выпучит, живот втянет, голову прямо, глаза на одну точку устремит, колена не сгибает, носок выносит, а каблук уносит, что я начинал верить, что он был первым «из артиллерии и фортификации». А уж с полным стаканом на кивере прошел бы, конечно, не пролив ни капли!
Раза два-три бегали мы и на тревоги по выстрелам из Миятлинской башни, но, как это большей частью водилось, напрасно: прибежим, запыхавшись, услышим стереотипную фразу: «Партия показалась с намерением переправиться на нашу сторону, но вернулась» – и повернем назад. Один раз выстрелы загудели уже слишком часто, так что можно было думать уж не самую ли башню атаковали горцы; мы бежали что было мочи, два драгунских эскадрона проскакали, обогнав нас, не доходя до башни, – оказалось, что бывший там прапорщик линейного батальона, посланный в караул на башню в наказание, без очереди, на целый месяц, нализался зело и затеял пальбу. На вопрос прискакавшего с драгунами генерал-майора Суслова (ему тогда поручено было общее начальство над войсками, по Сулаку расположенными) о том, что случилось, пьяный прапорщик, подбоченясь, пресерьезно ответил ему из амбразуры: «Хотел узнать, как здоровье Марии Ивановны Г.» (жены одного офицера).
Генерал взбесился, а мы покатились со смеху.
Только одна тревога оказалась не фальшивой и окончилась не пустяками. Как-то после обеда пасмурного дня мимо бараков наших пронесся 3-й эскадрон драгун, направляясь к мосту, передав при этом приказание послать следом за ним две роты. Случилось, однако, так, что в сборе оставалась только одна моя рота, остальные три были раскомандированы на работы в Евгениевское укрепление, за чем-то в полковой штаб Ишкарты и т. д. Пришлось мне одному бежать за драгунами. Пока я спустился с обрыва к мосту, пока перешел через скрипящий, стонущий и качающийся мост при энергических напоминаниях и внушениях смотрителя, офицера из финнов, идти тише, пока взобрался на противоположный крутой подъем около укрепления и вытянулся, наконец, с версту по ровной дороге, – смотрю: эскадрон уже возвращается шагом назад. Я тоже остановил роту.
– В чем дело? – спросил я у эскадронного командира капитана Позняка.
– Да сумасшедший Захарка наделал хорошего дела: пустился вброд, потопил людей и лошадей, наткнулся на огромную партию и едва отделался. Горцы, увидя мое приближение с эскадроном, поспешили уйти.
Возвратясь в бараки, я поехал в драгунский штаб узнать подробности. Оказалось следующее. Партия человек в 300 подъехала к Сулаку, ниже штаба верстах в двух, и начала осматривать и испытывать броды, очевидно, имея намерение перебраться и двинуться куда-нибудь для значительного набега. Совершенно случайно увидел ее какой-то из женатых поселенцев, разыскивавший заблудившуюся корову, что ли, и прибежал дать знать. Князь Чавчавадзе приказал трубить тревогу и одному эскадрону скакать к мосту, чтобы левой стороной угрожать отступлению неприятеля, если он уже успел переправиться через реку, а другому – спешить правым берегом, чтобы или атаковать горцев, или не допустить их до переправы. В первом направлении поскакал 3-й эскадрон, во втором – 7-й со своим командиром племянником полковника капитаном Захарием Чавчавадзе, которого и звали всегда и везде Захарка, с ним и прапорщик князь Николай Амилахваров в качестве субалтерн-офицера.
Проскакав с первыми несколькими человеками версты две вниз по течению, Чавчавадзе видит, что вся партия стоит на противоположном берегу. Недолго думая, он бросается вброд. Нужно сказать, что Сулак – река значительная, быстрая и глубокая, переправиться вброд можно с риском, и то не всегда, в некоторых только местах привычному человеку и коню.
С чисто кавказской отвагой, с единственной заботой, как бы неприятель не ушел без дела, Чавчавадзе не оглянулся даже, чтобы дать эскадрону стянуться, а пустился прямо в реку с двумя или много с тремя десятками человек; на середине реки несколько драгун опрокинулись и были снесены течением: один утонул, у двух утонули лошади, а сами они как-то прибились к берегу; с остальными Чавчавадзе стал подниматься на противный крутой берег почти без дороги, кому где удобнее было, и когда собралось не более взвода, около 25 драгун, этот храбрец выхватил шашку и кинулся в атаку на толпу в 300 человек, стоявшую в полной готовности. Между тем то по два, то по три прибывали и остальные люди эскадрона, переправляясь выше и ниже по своему усмотрению, и, достигнув берега, вскачь пускались к своим товарищам, врубившимся уже в неприятеля.
