Дерзость ли наших драгун, пустившихся вброд и на десять раз сильнейшего неприятеля в атаку, боязнь ли какой-нибудь хитрости с нашей стороны озадачили горцев, – не знаю, но даже трудно себе представить, как они не воспользовались таким удобным случаем уничтожить эскадрон почти поодиночке. Стоило им смять первую кучку, и тогда все догоняющие, взбиравшиеся на крутой берег одиночные драгуны попадали бы им в руки, как в силки. Так или иначе, Чавчавадзе и Амилахваров, выхватив шашки, врезались со своими 25–30 человеками и начали работать… Но и горцы не ударили лицом в грязь: человек 40–50 встретили нападающих почти без выстрела, тоже с шашками. Произошла резня, чисто кавалерийская рубка, Захарий Чавчавадзе получил сильный удар по кисти правой руки, не прикрытой эфесом (шашки у драгун были кавказского образца), и другой весьма сильный – по левому плечу, но такой счастливый случай: на нем был сюртук с эполетами, и удар, прорубив почти насквозь кованый эполет, не причинил вреда, не будь эполет (а ведь на Кавказе они надевались в весьма редких случаях, обыкновенно ходили и на службу с тогдашними узенькими поперечными погончиками), там бы ему, конечно, и лечь жертвой неуместно безумной отваги. Амилахварову пуля в близком расстоянии, вероятно пистолетная, попала в голову, сзади левого уха, причинив сильную, глубокую рану. Несколько драгун изрублено, несколько ранено, несколько лошадей порублено… Горцы, очевидно, уже стали приходить в себя от первого внезапного впечатления, и нашим смельчакам могло прийтись совсем плохо. В эту минуту слева по дороге замечается столб пыли, неприятельский пикет делает выстрел – это показался скачущий Позняк с 3-м эскадроном. Партия начинает медленно отступать, удерживая ружейными выстрелами наседание 7-го эскадрона, и, отойдя с версту, потянулась в гору к лесистому хребту.
Так окончилась эта тревога. И Захарий Чавчавадзе, и Амилахваров от ран излечились без особенно вредных последствий. Оба они лежали рядом в комнатах дома полкового командира, и у них постоянно толпились офицеры: говор, песни, шум, чаепитие, закуски без конца до поздней ночи.
Вскоре после этого получили мы известие о начавшейся войне с турками, а вслед за тем приказание всему драгунскому полку выступить через Владикавказ и Тифлис в Александрополь.
Чирь-Юрт опустел. Шум сменился тишиной. В драгунском штабе остались одни женатые поселяне, несколько нестроевых солдат и офицеров с семьями. Весь интерес сосредоточился на известиях из Турции. Мы крепко завидовали драгунам и плакались на свою горемычную судьбу. В самом деле: вместо того чтобы идти сражаться с турками, принять участие в больших сражениях, отличаться или лечь геройски, сиди в опротивевших, невыносимо скучных бараках, ходи на учения, выслушивай дерзости пошлейшего Б. и оставайся в каком-то раздраженном, почти безнадежном положении. Ох, как грустно становилось подчас! Как хотелось хоть какой-нибудь перемены, какого-нибудь улучшения существования – в нравственном смысле, конечно, о материальном мы мало заботились, привыкли ко всякой гадости, да и с прекращением урагана, с наступлением осени, стоянка оказывалась даже лучше кутишинской.
Вспоминаю об одной замечательной личности, служившей тогда в драгунском полку, о которой в виде курьеза стоит сказать несколько слов. Был там юнкер один – князь, да еще светлейший, С. Это был богатейший материал для психологических исследований. Я, насколько поможет мне память, расскажу здесь несколько черт образа жизни этого антика в своем роде.
Любил он пьянствовать, но не в самом пьянстве была суть его удовольствия, напротив, если бы его пригласили в офицерскую компанию и предложили шампанского, он бы непременно отказался. Ему нужно было зайти в кабак, усесться там за грязный стол с каким-нибудь фурштатом, чьим-нибудь денщиком, потребовать штоф, зеленого стекла грязный шкалик – и пить, точь-в-точь как простой народ наш пьет: вести сначала пошлый разговор, после затянуть песни, а упившись, затеять драку, быть избитым, получить фонари под глазами, оказаться с разодранной шинелью и бельем, свалиться и заснуть там же, в кабаке, под столом… Все наслаждение его заключалось не в водке, не в том, чтобы нализаться, утопить горе или удовлетворить несчастной болезни, запоем называемой; нет, он не страдал запоем, он мог, пожалуй, не пить, ему это все равно было, – ему, главное, нужно было окунуться совсем с головой в жизнь солдата, простолюдина, пропойцы какого-нибудь, кабачного завсегдатая, ему нужно было быть в роли солдата, фурштата, извозчика, чего хотите, только не аристократа, не привилегированного человека, не белоручки. И мало быть вообще в роли солдата или извозчика – нет, именно в той части его роли, когда солдат или извозчик пьянствует, безобразничает, он именно искал компании с такими солдатами и денщиками, с такими бабами, которые уже известны были среди своих за дрянь, пьяниц и пропащих людей!..
Он никогда ничего не читал, не писал, избегал всякого общения с интеллигентной частью окружающего общества. Иной раз вдруг оборвет все сношения с солдатской компанией и весь окунется в круг духанщиков из армян и мирных туземцев ближайших аулов: покупает, продает, меняет лошадей, производит какие-то таинственные сношения, уезжает куда-то, нарядившись в азиатский костюм, пропадает по целым неделям в Петровске, в Кизляре. Вдруг опять появится и ознаменует появление каким-нибудь кабацким скандалом.
В полку на него махнули рукой. Он выпросился в партизанскую команду, которой заведовал славный малый поручик граф Менгден, а этот, убедившись в решительной невозможности что-нибудь сделать с князем, дал ему волю делать, что хочет, и убираться хоть к Шамилю, хоть к самому черту. Вот и шатался он по всем окрестностям с кунаками. Когда же те убедились, что он богатый человек, то задумали утащить его в горы в плен и попользоваться знатным выкупом. Стали подкарауливать и ждали удобного случая. Таковой им вскоре и представился.
Возвращался как-то князь С. из Петровска в Чирь-Юрт. Отдохнув на дороге у казачьего поста, проглотив изрядное количество сивухи в духане с казаками, он уже хмельной сел на коня и поехал. Верстах в двух от поста из балочки вдруг выскакивают три горца и прямо к нему. Смекнув, в чем дело, князь пускает коня марш-маршем по дороге. Горцы за ним. Верст восемнадцать удирал он от них и благодаря отличному скакуну успел-таки вскочить в Чирь-Юрт, хотя погоня наседала чуть не на хвосте лошади. Горцы отстали уже в нескольких шагах от драгунских конюшен, пустив ему вдогонку два выстрела. С тех пор он стал осторожнее.
Впоследствии слышал я от знакомых драгун, что в Азиатской Турции князь упросил генерала Багговута, бывшего там начальником кавалерии, взять его к себе ординарцем. Генерал согласился и думал держать его при себе в обыкновенной роли ординарца для посылок со служебными приказаниями и т. п., в качестве личного адъютанта, но князю такая роль была не по душе: он предпочел присоединиться к компании вестовых, чистил генеральских лошадей, водил их на водопой, обчищал навоз у коновязей и прочее.
Таков был этот непонятно-уродливый субъект. Несколько лет спустя из военных приказов я узнал, что он произведен в офицеры в один из гусарских полков. Дальнейшая судьба его мне неизвестна.
XLVIII.
Я должен возвратиться на несколько месяцев назад, чтобы рассказать об одном военном эпизоде, в котором хотя я и не принимал личного участия, но имевшем некоторое косвенное отношение к последующим, лично меня касавшимся событиям. К тому же и сам собой этот эпизод для интересующихся историей Кавказской войны не лишен интереса.
