– Вот так рота; вот с этакими молодцами дело делать… Спасибо, братцы, молодцы!.. Прощайте-с, – обратился барон ко мне, подал мне руку, пожелал благополучного пути и уехал по дороге к крепости Внезапной.
– Рады стараться, ваше превосходительство! – раздалось ему вслед.
Мы двинулись дальше.
Дело в том, что тогда Апшеронский и Дагестанский полки, хотя квартировали и постоянно находились в Дагестане, следовательно, в полном распоряжении командующего войсками в Прикаспийском крае, но числились в составе 20-й дивизий вместе с Кабардинским и Куринским полками, штаб которой был в крепости Грозной, а начальником ее был командовавший войсками левого фланга Кавказской линии. И выходило какое-то двоеначалие, ибо по части строевой мы все же должны были подчиняться начальнику дивизии, который нас никогда не видел и не мог видеть, ибо ехать в чужой, другому лицу подчиненный район было прямым путем к столкновениям и неудовольствиям. Таким образом, начальник дивизии знал только на бумаге свою первую бригаду.
Барон Врангель недавно перед тем только что был назначен командующим 20-й дивизией и левым флангом на место князя Барятинского, назначенного начальником главного штаба в Тифлисе. В мой приход в Хасав-Юрт барон находился там для первого осмотра своего района, для ознакомления с войсками и местными условиями. Его поражало малое число людей под ружьем в ротах Кабардинского и Куринского полков, не достигавшее никогда полных 150 человек, а зачастую ограничивавшееся 120 и менее, и потому он просто любовался моей ротой в 200 штыков. Расход людей из фронта на разные хозяйственные надобности был на Кавказе вообще очень сильный: это уже можно видеть из того, что рота в 200 штыков считалась чем-то необычным, хотя по штату в роте было всех людей 283 человека, но особенно отличался этим левый фланг Кавказской линии, где, как я сказал, редко и с трудом добивались 150 человек в роте. Как-то так уже сложились там обстоятельства, что и больных там бывало больше, и потери в делах тоже, и расход людей в обширнейших размерах.
По возвращении в Чирь-Юрт и окончательном разочаровании в возможности похода в Турцию тоска одолела меня такая, что выносить ее дольше я уже не мог. Я решился пробраться в Тифлис и оттуда как-нибудь к князю Илье Орбельяни в Александрополь с просьбой перевести меня в командуемый им Грузинский гренадерский полк, находившийся уже в Азиатской Турции. Я был вполне уверен, что отказа не последует; главная забота была только, как бы добраться до него, потому что письменно действовать было бы совершенно напрасно.
Я подал в отпуск на 28 дней в Тифлис, стал собираться в полной уверенности, что назад мне уже не придется возвращаться. Около 10 ноября получил, наконец, разрешение, с тем чтобы роту я сдал во временное заведывание другому офицеру. Ту т только я спохватился, что вместе с отпуском нужно было просить и о сдаче роты «на законном основании», чтобы в случае невозвращения не быть ничем связанным и не подвергнуться каким-нибудь придиркам, начетам и т. п. Нечего было делать: я уехал из батальона с видом кратковременно отлучающегося; я был рад как ребенок вырваться из Чирь-Юрта, принявшего в последнее время окончательный характер какого-то места заключения под надзором невыносимейшего смотрителя, находившего как бы особое наслаждение терзать заключенных… Еще не выехав из бараков Чирь-Юрта, я воображением уже был в Тифлисе, в этом казавшемся нам тогда прекрасном, шумном, кипящем жизнью центре, в котором я встречу добрых знакомых и содействие к осуществлению своих заветных желаний, то есть перевода в войска, выступившие против Турции.
В Шуре перед выездом я случайно встретился и познакомился с командиром линейного батальона, расположенного в укреплении Евгениевском на Сулаке, подполковником Бучкиевым, тоже ехавшим в Тифлис. Я воспользовался его любезным предложением совершить путешествие вместе в его тарантасе, что было, конечно, весьма приятно, особенно в такое скверное осеннее время, когда езда на перекладной – своего рода пытка, но зато тащились мы вместо 5–6 дней, в которые я один, не ночуя, доехал бы до Тифлиса, целых 11 дней! Тарантас тяжелый, и невзирая на пять лошадей, по грязной дороге ехали очень медленно. Как только смеркалось, Бучкиев располагался на ночлег со всеми возможными удобствами, напоминавшими путешествия помещиков старого доброго времени на собственных лошадях. Ставилась складная кровать, вынимались тюфяки, одеяло и прочее. Денщик хлопотал около всего этого и около самовара, а повар снаряжал ужин из возимых с собой запасов; работы оказывалось столько, что и моему денщику, ехавшему сзади на перекладной, приходилось принять деятельное участие. Бучкиев в этом отношении решительно не походил на своих соотечественников грузин, людей, во всех своих привычках выказывающих вполне «походный» характер; никто, как они (я говорю о старых временах), не применяли так на практике известного а la guerre comme а la guerre, и все это делалось с особой веселостью, находчивостью. Бучкиев, напротив, напомнил мне совершенно тип степного помещика, которому нужно позавтракать, пополдничать, пообедать, повечерять, в промежутках закусить, да не как-нибудь и чем-нибудь, а основательно, разнообразно; выспаться хорошенько и удобно, с тем чтобы безотлучные собачки-мопсы непременно лежали у его ног на одеяле. Одним словом, он – грузин и военный человек – напомнил мне того выведенного в каком-то водевиле малоросса пана, который говорил своему слуге, ложась спать: «Поправь мне подушку, накрой меня, перекрести меня, теперь возьми свечку и ступай, а я уже сам засну».
Приехал я в Тифлис, кажется, 23–25 ноября, когда по городу уже носились слухи о большом сражении с турками и одержанной победе. Но вместе с тем, к великому своему горю, я узнал, что в этом сражении (при Баш-Кадык-Ларе) князь Илья Орбельяни, ведя своих гренадер в атаку, был смертельно ранен и вскоре умер. Такой прекрасный, симпатичный, молодой, на пути к блестящей карьере, недавно только женившийся – и все это одной шальной пулей уничтожено, разбито в прах! А для меня какой удар! Все мои мечты и надежды только на нем и основывались. Что же теперь делать?
Изо всех моих знакомых, у которых я мог бы найти добрый совет и содействие, в Тифлисе оставался один только В. П. Александровский. К нему я и обратился.
Выслушав мои порывания к драке с турками, В. П. нашел их ребячеством и дал мне решительный совет не забывать старого кавказского правила – «ни на что не напрашиваться, ни от чего не отказываться». Если б еще был жив князь Илья Орбельяни, лично меня знавший и заявлявший прежде желание иметь меня у себя в полку, дело другое: можно было бы прямо ехать к нему, и перевод уж он устроил бы сам. Теперь же затеять перевод – значит, ждать многие месяцы согласия нового полкового командира и, может быть, дождаться отказа. Между тем главная цель перевода, как ни толкуй, сводится к желанию отличий и наград. Но того же самого можно достигнуть и оставаясь в Дагестане, где Шамиль, нет сомнения, не останется спокойным зрителем, – да еще с меньшим риском и лишениями, чем в войне с турками.
– Приходите вечером чай пить, – заключил Василий Павлович. – У меня будет И. Г. Колосовский (дежурный штаб-офицер главного штаба), поговорим с ним и послушаем, что он скажет
[36].
