К числу обстоятельств, вызывавших распекания и неприятности, принадлежали преимущественно собаки. Как ни забавно это может показаться, но собаки бывали причиной крупных неприятностей и волнений в отрядном мире. Откуда и каким образом при всяком отряде, особенно в Чечне, появлялась целая стая собак, очевидно, протежируемая солдатами, сказать не могу, но дело в том, что стая непременно следовала за колонной, грызлась, лаяла и выла, нарушая тишину, о которой, как я уже выше сказал, заботились во избежание ночных перестрелок. Забота, положим, резонная до некоторой степени, но не следовало ей придавать особенно важного значения и делать из мухи слона: неприятель и без того отлично знал, что мы до света пойдем на рубку леса и что ни задержать нас, ни нанести особого вреда он не в состоянии; он на ночь располагался в окрестных аулах, укрываясь от холода, и далеко не так снаряжен был и послушен своему начальству, как наш солдат, чтобы в 15 градусов мороза ночью выходить из своей сакли ради пустой стрельбы.
«Чьи собаки? Колоть, гнать их, уничтожить!» – раздавались крики. Ничего не помогало: гони не гони, собаки не уходили, а колоть ни у кого и руки не поднимались. Отдавались строгие приказания, возлагалась ответственность на ротных и батальонных командиров, и все ни к чему не вело: в этом случае солдатская оппозиция оказывалась сильнее военной дисциплины. Большинство колонных начальников ограничивались двумя-тремя словами неудовольствия; ну, а такой, как Рудановский, доходил до того, что вместо собаки готов был бы тут же расстрелять солдата или еще лучше – ротного командира…
После некоторой суеты, расспросов, пришел ли такой-то батальон или батарея, установлений и перебранок колонна, наконец, двигалась. Среди ночной тишины и темноты всеми невольно овладевало какое-то тревожное состояние: напряженные взгляды вперед и в стороны, едва различающие очертания леса, казавшегося чем-то таинственным, разговоры вполголоса, глухое грохотание и звяканье орудий по мерзлой земле, какие-то неясные звуки, вдруг откуда-то раздававшиеся, все это настраивало людей к чуткому ожиданию опасности, внезапного залпа в упор, засады и т. п. И хотя это повторялось ежедневно, и мы уже должны бы убедиться в ложности таких ощущений, но они невольно повторялись всякий раз, пока движение длилось впотьмах. Вообще, военные движения в темную ночь – вещь крайне утомительная для войск и рискованная; самые опытные, обстрелянные войска легко могут от какой-нибудь неожиданности растеряться, открыть огонь в своих же или подвергнуться панике. К ночным движениям следует прибегать по возможности только в крайних случаях, на местах, до подробности изученных стоящими во главе частей войск начальниками. Ночью расстояния как бы удваиваются, малейшее препятствие в виде небольшого оврага, ручья, кустарника принимает вид чего-то неодолимого, пустейшая поломка какой-нибудь повозки задерживает всю колонну, а встреча с малочисленным неприятелем, сумевшим воспользоваться неожиданностью, может произвести переполох и расстройство.
Как только показывались первые признаки рассвета и густой туман начинал подниматься, медленно ползя вверх по лесу, все выше и выше, притягиваемый к себе горами, вся картина вдруг изменялась: начинались говор, смех, закуривание трубок, все как будто выходило из невольного оцепенения, оживало и двигалось быстрее, стараясь согреть коченевшие члены. Вся собачья стая, видимо, обрадовавшись дневному свету, бросалась во все стороны наперегонки за галками, кувыркалась, каталась по влажной траве, выгоняла зайцев, бросавшихся, обезумев от страха, в колонну на потеху солдат, поднимавших гам, ауканье и наивнейшее веселье.
«Шарик, Жучка! Ах ты, шельмец этакий!» – приласкивал собаку солдат с искреннейшим добродушием, очевидно, сосредоточивая на этой кудластой дворняжке потребность в привязанности, и совал ей кусок хлеба. И не было никакой возможности рассердиться на него, хотя из-за этих Шариков и выходили распекания и неприятности.
Приходили мы на место, откуда должна была начинаться рубка просеки. Часть пехоты с артиллерией выдвигалась вперед, занимать какую-нибудь опушку, рассыпала цепь и оставалась весь день для прикрытия работ; в обе стороны на поляны выдвигались казаки, затем остальные войска, составив ружья в козлы, брались за топоры, и по лесу раздавался стук тысячи топоров, треск валившихся деревьев, крики «берегись!», громкий говор, разводились сотни костров, дым густыми столбами носился кругом, раздражая глаза. Не пройдет часу, впереди начинается перестрелка, сначала редкая, одиночными выстрелами, потом чаще, чаще, вдруг затрещит, загудит, раздастся гул пушек, звуки рожков, гики чеченцев, «ура!»… То стихает, то опять усиливается, скачут адъютанты и ординарцы, несутся вдруг марш-маршем несколько сотен казаков с прыгающими по кочкам конными орудиями, происходит, одним словом, одна из тех военных сцен, которые волнуют, возбуждают нервы, рвут человека в бой, как звуки какого-нибудь страусовского вальса увлекают молодежь к танцу, когда ноги как бы электризуются и неудержимо готовы пуститься по зале…
И досада же брала меня в такие минуты, когда наш батальон был на рубке и вместо участия в бою приходилось сидеть у костра или похаживать взад и вперед около своей роты, понукая людей не развлекаться, делать свое дело, и наблюдать, чтобы были осторожнее и не задавило человека сваленным деревом – что иногда и случалось и доставляло ротному командиру немало неприятностей. Когда же нашему батальону была очередь находиться в прикрытии, милейший мои батальонер Б-ский был сам не свой, не скрывал предо мной своего смущения и совершенно терялся… Выходило же, однако, почти всякий раз, что не так страшен был черт, как его малюют, и чеченцы оказывались далеко ниже своей старой репутации отчаянных противников в лесу. Вели они в этот поход перестрелки как-то вяло, как будто для очистки совести, не особенно наседали и довольствовались тем, чтобы произвести у нас переполох, вызвать усиленную пальбу, подразнить нас. Случалось большей частью так, как я уже описывал в прежних главах. Много шуму, трескотни, издали могло казаться, что идет отчаянный горячий бой, люди валятся сотнями, а кончалось дело несколькими ранеными и то больше уже при нашем отступлении, когда чеченцы, перебегая из-за одного дерева к другому, сближались с нашей цепью и стреляли почти в упор или когда мы уже выходили совсем на поляну, и цепь наша оставляла опушку, которую они тотчас занимали. В этих случаях мы сейчас выдвигали артиллерию и картечью удаляли их назад в лес.
И нужно сказать, что в то время, в конце 1854 года, чеченцы упали духом. Начиная с восстания 1840 года, в первое время их энергия, отчаянная храбрость и ловкость в лесной войне выказались в полном блеске: они наносили нашим отрядам не раз сильные потери и, незачем скрывать, даже поражения. Но в течение четырнадцати лет беспрестанной борьбы они уже потеряли многих лучших людей, у них мы отняли лучшие плодородные земли, немало их переселилось к нам, ослабив количество враждебного населения; обольщения и заманчивые надежды на изгнание русских за Терек, щедро расточаемые Шамилем, не только не сбывались, но, очевидно, становились химерой. Наша система просек, наступательных действий зимой, разорявшая их вконец и заставлявшая бедствовать их семейства, необходимость довольствовать своим хлебом; приводимые Шамилем из Дагестана полчища лезгин, не приносивших им, однако, никакой особенной пользы; слишком строгое управление наибов и террор, посредством коего имам усиливался поддерживать чистоту мюридского учения, – все это вместе сильно поколебало их веру в возможность успешной борьбы с русскими. С каждым днем они становились слабее, а русские сильнее и опытнее в войне с ними. В первые годы у них было значительное преимущество в кавалерии, превосходившей нашу численностью, отчасти и качествами; в пятидесятых же годах отношение было совершенно обратное. С образованием новых казачьих поселений, с появлением на театре войны лихих полков линейных казаков, несших прежде большей частью только кордонную службу, нескольких удалых донецких командиров, сумевших довести своих донцов до замечательного молодечества, и наконец, нижегородских драгун – чеченской коннице, ослабевшей количественно от потери привольных лугов, уже не под силу было бороться с нашей. Бывали времена, в сороковых годах, когда несколько сотен наших казаков в виду неприятельской конницы приходилось загонять внутрь пехотной колонны, как в ящик, а теперь стоило только показаться конным чеченцам, наши казаки неслись в атаку и не только по чистому полю, но нередко уже с излишним неблагоразумием в лес, в аул, через канавы, плетни, не обращая внимания на преграды, и неприятельские всадники показывали немедленно тыл, пуская с необыкновенным усердием в дело свои нагайки…
