Да, времена уже очень тогда изменились, и видно было достаточно ясно, что дни Чечни сочтены, если действия по принятой системе будут продолжаться еще несколько лет с достаточной энергией.
Проведя целый день на рубке леса – то у костра, когда по меткому солдатскому выражению «спереди Петровки, а сзади Рождество», то бегая взад и вперед, чтобы согреть ноги, то прикладываясь к чарке и закусывая, то болтая с Толстовым, я бывал чрезвычайно доволен, заслышав звук барабана «отбой». Бегом бросались солдаты к ружьям, стук топоров мгновенно умолкал, фельдфебели наскоро делали поверку людям, все нетерпеливо ждали приказания отступать, всем хотелось скорее в лагерь, к горячему борщу и палатке. Часам к пяти начиналось обратное движение, медленно, в порядке, с готовыми цепями для поддержки прикрывавшего батальона. Иногда при этом происходила перестрелка пожарче, иногда слабее: если колонный начальник был солидный, старый, опытный кавказец, все делалось без особой суеты, без крика, спокойно, ну, а иной начинал суетиться, пороть горячку, маневрировать, без толку задерживая только людей, носиться взад и вперед с громкими приказаниями и очевидным желанием разыграть роль полководца на поле сражения…
Один только день выдался несколько бо́льшим боевым оживлением. Неприятель, очевидно, получил подкрепления людьми и пушками, по слухам, сам Шамиль явился. Весь день во время рубки леса не умолкала горячая перестрелка и гремели пушечные выстрелы. Артиллерия неприятельская, скрытая в лесу, стреляла в нас ядрами, с каким-то особым свистом проносившимися над нашими головами, изредка шлепаясь в размокшую почву между людьми и обдавая нас брызгами грязи. При отступлении чеченцы с гиком настойчиво наседали на арьергардную цепь, пули порядком жужжали мимо ушей и пронизывали частые тонкие прутья орешника. По мере выхода нашего из лесу перестрелка, по обыкновению, ослабевала, и только несколько десятков конных смельчаков еще провожали нас своими выстрелами, улепетывая назад, как только замечали приготовления наших казаков броситься в атаку. Усиленный огонь вызвал в лагере некоторую тревогу, и оттуда были посланы нам подкрепления, бегом спешившие к месту рубки. Дело обошлось, впрочем, довольно благополучно, работа весь день продолжалась обычным порядком, и мы возвратились, имея с десяток раненых.
Так продолжалось до 19 декабря. Тянувшиеся сплошной цепью по Джалке семнадцать аулов с огромными запасами были превращены в груды пепла; дорога на несколько верст непроходимого густого леса была расчищена и уже не могла представить препятствия движению небольшой колонны. Все чеченское население, гнездившееся здесь, бежало дальше к Черным горам и бедствовало в лесах, готовое переселиться к нам, удерживаемое лишь бдительным надзором шамилевских наибов, оно выжидало удобного случая. Вскоре часть его прислала к нам просить содействия, и под прикрытием особой колонны, обеспечившей переправу через Аргун, несколько десятков семейств действительно успели скрытно уйти и поселились вблизи Грозной.
19-го числа весь отряд снялся с позиции и перешел к крепости Воздвиженской, где и расположился лагерем на берегу Аргуна. В течение трех дней уже описанным порядком колонны ходили на так называемую Шалинскую просеку для ее расчистки от новейших порослей. Нужно сказать, что сила растительности на Чеченской плоскости изумительна: довольно двух-трех лет, чтобы широкая просека, самым тщательным образом прорубленная, на которой, кроме пеньков, ничего не осталось, опять заросла частым орешником до того, что с трудом можно сквозь него пробираться. Естественно, что цель просек – свободное движение войск к лишению чеченцев возможности наносить нам в этих чащах поражения – достигалась только периодическими, раз в два-три года, расчистками свежих зарослей. А Шалинская просека была одной из важнейших: она проходила, так сказать, по самому сердцу Большой Чечни к одному из значительнейших аулов Шали, игравшему особую роль по относительной зажиточности своих жителей, по центральному положению, по влиянию нескольких мулл и известных наездников. К этому аулу несколько раз пробирались наши отряды, но на пути лежал большой лес, и проход через него стоил немалых жертв. Кроме того, Шамиль, понимая важное значение Шали и окружавшей его на несколько верст плодородной поляны, устроил на протяжении до полутора верст окоп глубиной в две сажени, тыл и фланги этого окопа примыкали к густому, трудно проходимому лесу, а перед фронтом оборона была усилена засеками. Этими средствами он надеялся преградить нам доступ к Шали и через него дальше в глубь самого густого чеченского населения, к которому в конце сороковых и в начале пятидесятых годов ни с какой другой стороны мы еще и не предполагали возможности проникнуть. Работа была действительно громадная, но никакой особенной пользы не принесла. Зимой 1851 года нашими молодцами окоп этот был взят, по лесу прорублена просека и доступ на Шалинскую поляну открыт, а в 1852 году через это представилась возможность двинуться отряду под начальством князя Барятинского дальше за Бас, Шавдон к Гудермесу и сорвать завесу, скрывавшую до того от нас эту часть непокорного края.
Расчищая эту Шалинскую просеку в конце 1854 года, мы хотя целые дни и перестреливались с неприятелем, но это уже не были те отчаянные драки, какие происходили здесь в 1850–1852 годах. Тогда чеченцы, поддерживаемые тысячными толпами, приводимыми из дальних горских обществ, еще верили в возможность успешной борьбы и проявляли с замечательной энергией и смелостью свои качества природных местных бойцов; успехи наши обходились довольно дорого, потери считались всякий раз сотнями людей. Но зато с тех пор враги были сломлены. Пал Шалинский окоп, русские войска проникли в самое сердце Большой Чечни, гордившейся своей неприступностью, запылали аулы, которых со времени восстания 1840 года не оскверняла нога гяуров; вместо лихих набегов пришлось заботиться о собственной безопасности и каждую зиму спасаться дальше в леса от нашего нашествия. Плодородная плоскость, раздольное житье, очевидно, ускользали от них, оставался выбор между покорностью русским или выселением в трущобы, не представлявшие возможности безбедного существования. Наступил период колебаний, и хотя борьба все еще продолжалась, более под влиянием страха перед поселившимся вблизи Чечни в Ведене грозным имамом, с его везде шнырявшими опричниками (муртазаками), но, как уже сказал я, далеко не с прежней энергией и упорством.
24 декабря отряд был распущен на отдых. Местные войска разошлись по своим штаб-квартирам, а наши прибывшие из Дагестана батальоны ушли в Грозную и разместились по квартирам и казармам. Здесь мы провели восемь дней, в течение коих ничего особенного не случилось. Я перезнакомился со всеми офицерами, составлявшими штаб и свиту барона Врангеля, часто у них бывал, что как будто внушало милейшему моему батальонеру еще большее уважение или расположение ко мне. Мы с ним оставались все время в наилучших отношениях, и я решительно отдыхал от тех нравственных пыток, какие приходилось испытывать в предшествовавшие два с половиной года в 1-м батальоне.
3 января вечером в Грозную опять стали собираться батальоны и казаки, а 4-го, чуть рассвело, мы уже выступили, и опять к Аргуну. Между тем был распущен слух, что отряд идет в противоположную сторону к реке Гойте для рубки просеки.
День был морозный, светлый, солдаты шли весело, живой говор раздавался в рядах. Кавалерия выступила раньше и была уже далеко впереди. Подходя к Аргуну, мы услышали выстрелы, и все как-то невольно прибавили шагу, боясь опоздать. Подошли к Джалке: тянется ряд недавно сожженных аулов, кругом все мертво, уныло, галки стаями носятся над нами, оглашая воздух печальным криком, вполне соответствующим картине пожарища, разрушения…
