В разоренном ауле Эльдырхан застали мы отдыхающую кавалерию, которая внезапным появлением разогнала в паническом страхе часть населения, успевшего после нашего ухода в декабре возвратиться на свои пепелища, надеясь кое-как провести остаток зимы и спасти хоть частицу неистребленных запасов; несколько человек, не успевших бежать и вздумавших защищаться, были изрублены, некоторые взяты в плен.
Не давая опомниться изумленному, совсем не ожидавшему нас здесь неприятелю, мы на другой день прошли густой труднопроходимый Ирзелинский лес и стали на Шавдоне. Прямо перед нами оказался значительный аул Мараш с тянувшимися в обе стороны от него по берегам топкого Шавдона аульчиками, жители коих считали себя до нашего прихода вполне безопасными. В Мараше видно было несколько сотен чеченцев, очевидно, собравшихся защищать свой аул, прикрытый высоким плетнем с фронта и рощей частого орешника с обоих флангов. Можно было ожидать жаркого дела. Однако стремительная атака казаков, понесшихся под командой генерала Бакланова по открытой поляне прямо на аул, и двинутый в обход батальон Тенгинского полка заставили чеченцев после минутной перестрелки скрыться в лес.
Не успели мы оглянуться, аул уже пылал со всех концов, затрещали скирды и стога, дым густыми клубами поднялся кверху, вой убегавших баб и ребятишек сливался с лаем перепуганных собак и кудахтаньем кружившихся над пламенем кур. Потеря наша ограничилась несколькими ранеными, да с десяток убитых лошадей было брошено казаками.
В этот день мне впервые пришлось увидеть в деле Якова Петровича Бакланова, донского казачьего генерала, имя которого уже несколько лет повторялось по всему Кавказу и в военных кружках Петербурга. Впоследствии он еще более стал известен своими действиями в Азиатской Турции и особенно под Карсом в 1855 году; наконец, во время беспорядков в Западном крае, где он командовал несколькими донскими полками и успешно расправлялся с разными бандами в Литве, его боевая известность окончательно утвердилась.
На Лезгинской линии и в Дагестане уже по свойству самой местности кавалерии предоставлялась большей частью второстепенная роль, к тому же и бывшие там на службе донские казаки употреблялись почти исключительно для службы постовой, конвойной, рассыльной, многие исполняли обязанности полицейских служителей и не то конюхов, не то лакеев. В Чечне же, где кавалерии постоянно выпадали деятельность чисто боевая и встречи с неприятелем, имевшим немало лихих всадников, донские казаки иногда не отставали от молодцов кавказских линейцев и нередко совершали подвиги, совершенно изменившие установившийся ложный взгляд на утрату будто бы донцами прежней боевой удали. Здесь я убедился, что не донские казаки были виноваты, а местные условия, начальство и ближайшие их командиры.
Полки их, попадавшие в Чечню, под командой таких офицеров, как Бакланов, Ежов, Поляков, и некоторых других показали, что можно сделать из донских казаков. Когда под Марашем Бакланов построил два полка в колонны и с командой «пики на перевес» понесся марш-маршем по поляне к аулу, из которого прикрытый плетнем неприятель открыл огонь, когда земля загудела под копытами тысячи стройно несшихся без выстрела всадников, а дивизион конных орудий, гремя по мерзлой земле, скакал среди этой колонны и в мгновение ока снялся с передков у самой опушки, обдав ее картечью, тогда я понял, как нелепо было представление, установившееся о донцах как о возчиках «летучек» и штабных вьюков.
А сам Бакланов! Одной фигуры его было достаточно, чтобы воображению представились те атаманы-молодцы, которые ходили под Азов или на Кубань в XVII столетии или наводили страх на европейские войска в конце прошлого и начале нынешнего века. Косая сажень в плечах, красное корявое лицо, обросшее большими бакенами и усищами, голос как труба, в мороз и самый жестокий ветер в одном своем синем чекмене с нагайкой через плечо, зачастую расстегнутый, с виднеющейся красной рубахой, едет он, бывало, на здоровом буром коне впереди кавалерии, с трубкой в зубах, смотря хмуро, сентябрем, с грубой резкостью отдавая приказания или отпуская непечатные шуточки и остроты, поднимавшие громкий хохот в ближайших рядах. За ним его значок – подарок женского монастыря с Дона: на черном поле белая мертвая голова и надпись «Чаю воскресения мертвых». Уже одной этой наружности и обстановки довольно было, помимо его несомненной личной храбрости и умения распорядиться, чтобы создать ему славу незаурядного витязя, не говоря о том, что такими эффектами легче всего действовать на приезжие, аристократические, столичные военные кружки, искавшие поэзии и оригинальных картин. При более близком знакомстве нельзя было, конечно, не заметить, что покойный Яков Петрович был не прочь пустить пыль в глаза, сделать подчас из мухи слона, то есть пустую перестрелку превратить в жаркое дело, не жалеть снарядов и артиллерийских лошадей, заставляя при отступлении по вспаханному полю тащить пушки на отвозах и катать картечью в десяток чеченцев, дразнивших нас безвредными «пуканиями» из своих винтовок… Но это ничуть не уменьшало его достоинства как лихого кавалерийского генерала, умевшего поставить казаков на подобающую им роль самой полезной боевой конницы. В течение зимы с 1854 на 1855 год я имел случай сблизиться с ним, заслужить его расположение, убедиться, что он был к тому же человек разумный и себе на уме. После окончания войны в Азиатской Турции, где он оказал немало важных заслуг, новый главнокомандующий князь Барятинский назначил его атаманом всех донских полков на Кавказе, затем, как я уже упоминал, он был переведен в Вильну, в распоряжение генерал-губернатора Муравьева. В 1867 году я с ним встретился в последний раз в Петербурге, откуда он безо всякого назначения весьма недовольный возвратился на Дон, где и умер, кажется, в 1871–1872 годах.
В последующие дни отряд двинулся, сжигая на пути аулы, хутора, истребляя громадное число всякого рода запасов; кукурузы, проса, сена оказывалось такое множество, что тут я только понял, как справедливо было название Чечни житницей горцев. При этом прорубались через все лежавшие по дороге леса просеки, уже описанным мною порядком. Подоспевшие к чеченцам подкрепления вели с нами беспрестанную перестрелку, пушки их выпускали десятки ядер без особого, впрочем, для нас вреда. Двигались мы по направлению к реке Гудермес, навстречу подходившему с Кумыкской плоскости отряду барона Николаи.
6 января поздно вечером, помню, услыхали мы сильную пушечную пальбу и ружейные залпы, встревожившие весь наш лагерь. Все были убеждены, что отряд барона Николаи подвергся ночной атаке и, вероятно, при движении в каком-нибудь тесном, пересеченном пространстве. Убеждение это еще более усилилось, когда вдруг, неожиданно, неприятель подкрался к ближайшему от нас лесу и начал стрелять по нашему лагерю из нескольких орудий, что заставило немедленно потушить все огни. Я уже говорил о ночных движениях, когда всякая мелочь принимает увеличенные размеры и воображение настраивается на тревожный лад, чуя большую опасность. То же нужно сказать и вообще о всяком ночном деле, когда невольно всему придаются преувеличенные размеры. Так и в этот раз всякому представилось, что происходит что-нибудь серьезное, что, вероятно, прибыли большие скопища горцев, остановившие слабейшую часть отряда, а остальные обстреливают нас, чтобы удержать от движения на помощь атакованным.
