При первых выстрелах мы выскочили из палаток, а когда просвистели над нашими головами несколько ядер, мой бедный батальонер порядочно таки растерялся и стал ругать солдат и гнать их в палатки, особенно бранясь за то, что люди стали смеяться и отпускать разные шуточки по поводу неметкой стрельбы неприятельских пушкарей. Я поторопился вполголоса уговорить его перестать бранить солдат, которых приличнее ободрять в таких случаях, поддерживая в них такое похвальное безбоязненное отношение к ядрам, а не смущать их, выказывая боязнь. Он замолчал, но войдя со мной в палатку, не удержался от фразы, которая вполне характеризует человека, прослужившего, однако, тридцать лет в рядах армии.
– Ну, не варвары ли этот народ: в них стреляют ядрами, а они смеются. Дикари!
Я воспользовался своими хорошими отношениями к нему и высказал ему, не стесняясь, всю фальшь и неуместность его взгляда.
– Да-да, вы правы, – сказал он мне. – Ведь я говорил вам, что я вовсе не военный человек и никакой наклонности к этой службе не имею. Кончится война – подам в отставку.
По крайней мере, нельзя было упрекнуть человека в недостатке откровенности…
Через некоторое время стрельба умолкла. В лагере воцарилась тишина. Утром загадка разрешилась: 6 января, в день Крещения, бывает полковой праздник Кабардинского полка, из батальонов коего и состояла колонна их полкового командира барона Николаи. Вот они, расположившись на позиции в нескольких верстах от нас, и отпраздновали по кавказскому обычаю: кутнули порядком и сопровождали тосты залпами…
На другой день мы продвинулись дальше и на реке Гудермес сошлись с ними. Начатый накануне кутеж еще не совсем окончился; явилась депутация пригласить начальника отряда барона Врангеля на закуску. С ним пошли и несколько человек офицеров, приглашенных ото всех батальонов, в том числе и я. Никакие отнекивания не помогли, и подвыпили мы у кабардинцев таки порядочно. Тут я в первый раз познакомился с этим молодецким из молодецких старых кавказских боевых полков, не думая еще, что вскоре судьба кинет меня и совсем в его среду. Особенно запечатлелось у меня в памяти знакомство тогда с одним из ротных командиров штабс-капитаном Василием Александровичем Гейманом, известным впоследствии героем Ардагана и Девебойну, к сожалению, безвременно унесенным в могилу тифом.
Пройдя затем к укреплению Умахан-Юрт, около которого разбили лагерь, соединенные отряды в течение недели рубили просеку, окончательно открывшую возможность свободного движения войскам между Грозной и Кумыкской плоскостью, и лишили массу чеченского населения весьма значительной полосы плодороднейшей северной части Чеченской долины, которую они уже вынуждены были оставить и выселиться дальше к горам или перейти на жительство в покорные нам аулы, и таким образом мы удаляли от Сунжи и своих сообщений непокорное население, постоянно угрожавшее хищническими набегами.
Морозы стояли сильные: доходило до 17 градусов, снегу выпало тоже порядочно, жизнь в палатках и вообще служба была не из легких, хотя благодаря обилию леса костры не потухали, и случаев обморожения я не помню.
В один из этих дней батальон наш был не на очереди и оставался в лагере. Пообедав с Толстовым, мы вышли из палатки и прогуливались взад и вперед, рассуждая о близившемся окончании похода и перспективе возвращения в опротивевший нам Дагестан. Я высказал ему мою решимость на другой же день отправиться в штаб и попытаться выпросить себе перевод в Кабардинский или Куринский полк. Он, в свою очередь, чуть не со слезами на глазах стал упрашивать меня не оставлять его на жертву в Дагестанском полку, где без меня ему просто погибать придется.
Во время этого разговора, когда, признаться, меня брало полнейшее сомнение в успехе предположенного ходатайства о переводе, подходит казачий урядник, ординарец, и спрашивает:
– Где здесь Дагестанского полка поручик Зиссерман?
– А что тебе нужно? – говорю. – Я поручик Зиссерман.
– Так пожалуйте к начальнику отряда барону Вангелю.
Мы с Толстовым только вопросительно взглянули друг на друга, недоумевая, зачем меня требуют, и боясь даже высказать невольно радостную догадку о возможности быть взятым в штаб.
Я поспешил привесить шашку, оправиться и пошел к штабным палаткам. Смотрю: барон Врангель ходит взад-вперед у своей ставки. Я подошел и явился по принятой форме.
– А, здравствуйте. Я посылал за вами, чтобы сделать вам предложение. Отряд скоро будет распущен, батальоны ваши уйдут в Дагестан – не желаете ли остаться здесь, при моем штабе?
Мое волнение, моя радость были так сильны, что я сумел только поклониться…
Сейчас же было послано письменное приказание Б-скому о моем откомандировании и назначении офицера для принятия от меня роты.
– А что, – воскликнул Антон Иванович, – не говорил я, что так будет, не предчувствовал я, что нам не дадут с вами долго послужить? Вот так всегда меня преследовала судьба: как только попадет ко мне в батальон хороший офицер, тотчас его в полковой штаб или куда-нибудь в адъютанты!
– Очень вам благодарен и за преувеличенное доброе мнение, и за расположение, но я так рад, что готов, кажется, вприсядку пуститься. Желаю вам всего лучшего в Дагестане, желаю вам самых лучших ротных командиров. Даст Бог, еще увидимся.
Спасибо Б-скому: и поздравил он меня, и пожеланий всяких, и предсказаний блестящей будущности не поскупился он высказать самым искренним образом. Затем тотчас назначил офицера принять от меня роту, приказав ему ограничиться самым наружным, форменным приемом. «Я беру на себя ответственность, если бы чего-нибудь не доставало», – прибавил он.
На другое же утро я перебрался в отрядный штаб, где был самым дружеским образом встречен и старым знакомым адъютантом барона Врангеля Зозулевским, и другими штабными. Сейчас же началась другая служба, другие отношения, другие впечатления и взгляды на дело.
Одной из первых моих просьб к новому моему снисходительно-добрейшему начальнику была просьба о переводе в один из полков левого фланга Толстова, историю коего я рассказал вкратце. Барон приказал мне вытребовать его и представить ему на смотр, что я, само собой, тотчас и исполнил.
Толстов явился молодцом, вполне походным солдатом, бойко ответил на все вопросы, стоял и поворачивался по уставу. Когда он ушел, барон приказал мне передать дивизионному адъютанту, чтобы отдал приказ по дивизии о переводе Толстова в Кабардинский полк. О его восторге распространяться нечего.
Последние два-три дня похода я уже фигурировал в числе следовавшей за начальником войск свиты адъютантов и ординарцев, скакал в разные стороны для передачи приказаний или собрания сведений и т. п. К этому присоединилось особое поручение: явиться к полковнику Рудановскому и состоять при нем в качестве помощника на время занятий его по составлению реляции о последних действиях отряда. Помощь моя, впрочем, выразилась тем, что Р. поручил мне наблюдение за исправной перепиской писарем его сочинений. Сам же как кровный офицер Генерального штаба, наморщив чело, сидел с пером в руках и мнил себя творцом знатной эпопеи…
