14 января 1855 года отряд совершенно закончил свои действия, я мы через Старый-Юрт возвратились в Грозную, а дагестанский батальон, с которым я распрощался самым дружелюбным образом, после дневки ушел назад в свои Ишкарты 16-го числа.
С прибытием в Грозную я попал в совершенно новый мир, само собой, говорю, «мир» в тесном, служебном смысле этого слова. Этот период моих кавказских служебных похождений имел для меня самые важные последствия: я был брошен на дорогу, на которой суждено было мне встретиться и очутиться в ближайших соприкосновениях со всеми кавказскими высшими, наиболее выдающимися деятелями новейшей, интереснейшей эпохи – покорения края; я попал в самый водоворот тогдашних кавказских событий, что и дало мне возможность к более близкому знакомству с самим краем и с разными условиями, влиявшими на ход военных и административных дел. Одним словом, горизонт расширился, и мне открылся самый просторный вид, не всякому, в скромных чинах находящемуся человеку доступный…
LI.
В Грозной началась для меня совершенно новая жизнь – жизнь штабного. Попасть из фронтовых офицеров в штабные, все равно что из чернорабочего – в барина: вся тягость службы, все лишения военно-походной жизни, вся оборотная сторона медали разом стряхиваются и заменяются разными удобствами, льготами, почетом, конечно, относительными. Поручик во фронте – весьма мелкая сошка, которую никто не замечает, которой все помыкают, перед которым батальонный командир – величина весьма значительная, полковой – недосягаемая, о генералах и говорить нечего. Тот же поручик, попав в штабные, сразу превращается в другого человека: и батальонные, и полковые командиры, и даже генералы становятся его знакомыми; его посещают, вступают с ним в любезные неслужебные разговоры, в нем многие даже просто заискивают, хотя, в сущности, он по своему положению ничего никому ни удружить, ни повредить не в состоянии… Так уж искони велось, а вероятно, и теперь ведется.
Занятия мои ограничивались ежедневным пребыванием у начальника левого фланга Кавказской линии генерала барона А. Е. Врангеля в течение нескольких часов, причем приводилось или написать какое-нибудь полуофициальное письмо, или исполнить какое-нибудь приказание: послать за кем-нибудь, навести в штабе какую-нибудь справку и т. п., что вообще исполняется личными адъютантами. Затем оставалось много свободного времени, уходившего преимущественно на посещения знакомых семейств, которых в Грозной было немало.
Крепость Грозная построена А. И. Ермоловым в 1818 году, на левом берегу реки Сушки. Она была основанием прочного подчинения нам всей Чечни, в ней сосредоточивалась военно-административная сила, удерживавшая впереди лежащий край в покорности. В течение двадцати двух лет, если не считать мелких хищнических действий да нескольких частных попыток восстаний, довольно легко усмиренных, чеченцы не выказывали особой враждебности и жили смирно. Если бы воспользовались этим продолжительным периодом для большего упрочения нашей власти, если бы устроили сносные пути сообщения, обеспечили себе переправы через Терек и Сунжу, ввели бы более действительный административный надзор в главнейших аулах, позаботились бы хоть о кое-каком развитии промышленности, завели бы хоть одну школу, привлекая в нее сыновей более влиятельных туземцев для изучения русского языка и ознакомления с основаниями благоустроенных обществ, да сами старались бы знакомиться со страной и ее населением, то, быть может, в описываемое мною время Грозная имела бы совсем другой характер, более мирный, гражданский. Но ничего этого сделано не было, вернее сказать, многое и не могло быть сделано по совершенному недостатку средств, отсутствию правильной обдуманной системы и частой перемене главных начальствующих лиц, действовавших каждый по своему усмотрению и, как водится, чаще всего наперекор своему предшественнику. К этому присоединились еще некоторые ошибки и даже злоупотребления, обнаружившиеся особенно после Ахульгинской экспедиции и назначения начальником левого фланга генерал-майора А. П. Пулло, при коем приступлено к обезоруживанию туземцев – и все это вызвало в населении Чечни крайнее раздражение. Этим воспользовался Шамиль, и в 1840 году вспыхнуло здесь общее восстание, которого подавить в начале местными средствами не было возможности, а двинутый через несколько месяцев с этой целью более значительный отряд генерала Галафеева потерпел в лесных чащах поражение, доставив восставшим чеченцам и их новому предводителю Шамилю случай полного торжества над нами. Возгоралась упорная война, оконченная лишь через двадцать лет на Гунибе пленением Шамиля.
Подробности этих событий не относятся к моим личным воспоминаниям, и я коснулся их только вскользь, чтобы читатель мог уяснить себе значение Грозной как центра всех военных операций, совершавшихся два десятка лет с целью покорения Чечни. Из небольшой крепостцы времен Ермолова она в мое время превратилась в обширный военный город, кишащий войсками всех родов оружия с большими магазинами, складами, госпиталями и довольно значительными числом торговых заведений.
Жизнь в крепости Грозной была довольно шумная и веселая: по всякому поводу давались обеды, затевались кутежи, танцевальные вечера были очень часты, а азартная картежная игра, и довольно крупных размеров, процветала; дамское общество было очень милое, вполне соответствовавшее военно-походному тону и сопряженным с ним нравам, не имеющим, само собой, и тени чего-нибудь пуританского… Жили, одним словом, легко, без особых забот о материях важных. Если от текущих мелких дневных приключений и развлечений случалось отвлечься, то разве для разговоров о минувших и будущих экспедициях, о том, кто будет назначен новым главнокомандующим на место князя Воронцова, уже год тому назад выехавшего из края, и о разных неизбежных переменах, так или иначе отзывавшихся и на нас, мелких сопричастниках деятельности; гораздо реже говорилось о ходе дела под Севастополем, вообще о тогдашнем положении России: отсутствие гласности, газет, представленных одним «Русским инвалидом», отсутствие в большинстве общества, особенно военного, всякого интереса к делам общественным, выходящим из ближайшего тесного круга его служебной деятельности, делало нас невольно индифферентными ко всему, даже к такой великой злобе дня, какова была тогда борьба с коалицией, сопровождавшаяся неудачами. Мы, как и подобает военным людям, постоянно пребывавшим на боевом положении, закаленным в опасностях, впрочем, ничуть не унывали и верили в силу России: одолели же мы Европу в 1812 году, невзирая на гений Наполеона, на таких генералов, как Даву, Ней, Сен-Сир, одолеем и теперь. Все рассуждения сводились у нас к такому заключению. Мы тем более веровали в нашу непобедимость, что перед глазами у нас были ближайшие примеры: поражение турок князем Бебутовым при Баш-Кадык-Ларе и Кюрюк-Дара, когда горстки кавказских героев разбивали наголову вчетверо сильнейшего неприятеля. 1855 год был еще в начале: скорбные дни Севастополя, Федюхиных высот и кровавой неудачи под Карсом были еще впереди – уверенности нашей еще ничто не колебало…
Время проходило без особых приключений и лично для меня весьма приятно, благодаря главнейше неисчерпаемой доброте и любезности нашего главного начальника барона А. Е. Врангеля. Наконец, получены известия, что главнокомандующим назначен генерал Муравьев, старый кавказец времен Ермолова и Паскевича. Известие это произвело впечатление неприятное: почему, на чем основывалось оно – я объяснить не могу; я никого не помню из находившихся тогда среди нас, который бы лично знал Н. Н. Муравьева и какими-нибудь отзывами не в его пользу мог возбудить неудовольствие, не было и каких-нибудь особых ходячих слухов не в его пользу, а между тем почти инстинктивно никто не только не радовался, но даже не относился равнодушно к этому назначению: «Ну, начнется ремешковая служба, лямку тянуть будем» – был общий говор. Когда же стали доходить слухи, что главнокомандующий уже приехал в Ставрополь, посетил некоторые укрепления и штаб-квартиры, везде распекая, поверяя расходы людей, входя в разные мелочи, нагоняя, одним словом, страх великий до такой степени, что этому даже приписывали смерть начальника резервной дивизии генерал-лейтенанта Варпаховского (это, впрочем, оказалось басней), общее смущение и недовольство распространилось еще более.
