Перехожу ко второму пункту – лишению Лезгинской линии кавалерии вследствие перевода оттуда драгунского полка и возникшей от этого опасности. Ту т незнакомство с местными событиями и условиями выступает еще резче.
На так называемой Лезгинской линии, то есть на предгорной части Алазанской долины, опасности от набегов горцев усилились с 1844 года вследствие измены и бегства к Шамилю элисуйского султана Даниель-бека (как читатель мог видеть из моего рассказа в первой части). Кавалерия для предотвращения этих набегов, расположенная в урочище Караагач или Царских Колодцах, никогда никакой пользы принести не могла, потому что оттуда до места, где можно было ожидать нападений, от пятидесяти и до ста и более верст; за неимением тогда телеграфа извещать кавалерию приходилось через нарочных, и при возможнейшей быстроте она могла бы поспеть к угрожаемому пункту в двое, трое, даже четверо суток, но горцы никогда не были так глупы, чтобы ждать прибытия наших войск. Они нападали внезапно на слабо или вовсе не защищенные местности и с быстротой исчезали в горные трущобы, где кавалерия преследовать их не могла, если бы даже и поспела вовремя. Расположить же кавалерию на самой линии предгорий хребта не представлялось возможности, потому что там нигде нет покосных мест, а таковых для десятиэскадронного драгунского полка требовалось немало. Покупной же фураж доставался с трудом в небольших количествах для нескольких сотен казаков, разбросанных по линии, и обходился от пятидесяти до семидесяти копеек за пуд – для сороковых годов цена неимоверная. До какой степени вся эта местность не составляла поля кавалерийской деятельности, видно из того, что если иногда и требовали часть драгун для участия в военных действиях, то пешими, – так было в 1845 году в отряде генерала Шварца, а в 1844 году при возмущении султана драгуны хотя и прибыли конные, но вся их работа ограничилась тем, что их спешили и послали на штурм главного завала… Таким образом, князь Воронцов совершенно правильно оценил бесполезность присутствия в этой местности единственного на Кавказе регулярного кавалерийского полка, и перевел его в Чирь-Юрт, откуда он мог удобно передвигаться и в Дагестан, и на левый фланг Кавказской линии, главного театра тогдашних военных наступательных действий. Это и было в начале 1846 года.
Еще лучше. В 1854 году, когда Шамиль сам предпринял с громадным полчищем движение к Кахетии, в распоряжении начальника Лезгинской линии были дивизион драгун, несколько сотен казаков и конная артиллерия – следовательно, по взгляду генерала Муравьева, линия была обеспечена. И что же? Именно в это время горцы и совершили один из самых небывалых в летописях Кахетии дерзких набегов, рискнув переправиться за Алазань на Тифлисскую почтовую дорогу и напасть на селение Цинондалы, уведя в плен семейство князя Чавчавадзе и много жителей! Кавалерия была в это время расположена около крепости Закаталы, где начальник линии генерал князь Меликов держал ее в убеждении, что неприятель, вернее всего, сделает нападение к стороне Элисуйского владения и Нухинского уезда как населенных мусульманами. Расчет, хоть и вполне основательный, оказался, однако, неверным: неприятель двинулся в противоположный конец линии, и пока до Закаталы дошло об этом донесение с нарочным, пока кавалерия прошла верст восемьдесят по 40-градусной жаре, неприятеля со всей добычей и пленными след исчез… Вот и кавалерия на самом месте, а не в Караагаче, о котором упоминал Н. Н. Муравьев, а дело от этого ничуть не выиграло, и дорогое ее содержание оказалось бесплодным.
Вообще, во взглядах генерала Муравьева нельзя не заметить странной двойственности: все, что касалось войны в Малой Азии, носило следы обдуманности, видна была опытная рука военачальника, хотя и тут штурм Карса, не вовремя и без должной подготовки начатый, не может не вызвать критики. Но где затрагивался собственно Кавказ, там положительно оказывались узость взгляда и весьма слабое знакомство с делом и местными обстоятельствами. Н. Н. Муравьеву следовало бы с приездом на Кавказ всецело отдаться заботам о предстоявшей ему задаче под Карсом же вообще против турок, оставив остальное все пока in statu quo, а уж после войны, ознакомившись предварительно с делами и лично осмотрев край, начать составление соображений собственно по кавказским делам. Тогда он едва ли впал бы в те противоречия и ошибки, которые вызвали к нему почти всеобщее нерасположение и даже были поводом его отозвания. Должно думать, что именно предубеждение против своего предместника, заранее составленное понятие о крайних беспорядках и злоупотреблениях, будто бы царствовавших на Кавказе, были поводом избранного новым наместником образа действий, в ошибочности коего, нет сомнения, он же сам впоследствии должен был сознаться.
Возвращаясь к прерванному рассказу, прошу у снисходительных читателей извинения за длинное отступление, за которое меня тем более могут упрекать, что оно не относится к моим личным воспоминаниям. Совершенно справедливо. И если бы читатель знал, как при воспоминаниях о Кавказе, об этом дорогом нам всем, кавказцам, крае, дорогом по картинам чудной природы, по прожитой лучшей поре жизни, по поэтической, увлекательной эпохе войны, как трудно удержаться от того, чтобы не говорить обо всем, до Кавказа, его истории, его деятелей касающемся!.. Ведь время бежит и
Каждый маятника взмах
Часы минутной жизни косит…
Ну и торопишься высказать, что знаешь: авось пригодится материалом для грядущего историка, который мастерской кистью набросает грандиозную картину почти векового периода (1770–1864) борьбы для завоевания Кавказа.
LII.
Проводив, наконец, главнокомандующего из района левого фланга линии, наш генерал возвратился домой. Барон был, очевидно, крайне раздражен и недоволен. Мы, состоявшие при нем, предчувствовали, что он уже не хочет оставаться далее на Кавказе, и, само собой, были крайне опечалены такой перспективой. Как известно, редкий новый начальник оставляет при себе свиту своего предместника, а привозит своих приближенных людей. Тем более мне как не занимавшему определенного штатного места, притом числившемуся в Дагестанском полку, расположенном в Прикаспийском крае, подчиненном другому начальству, скорее всего, следовало ожидать остракизма. Поневоле уныние стало закрадываться в душу, и опять началась забота о будущем. Но пока на просьбу барона Врангеля об увольнении в отпуск с отчислением от должности долго не получалось разрешения, мы стали понемногу успокаиваться, надеясь, авось гроза пройдет мимо.
Потекла опять наша жизнь своим порядком в легких служебных занятиях, в разных специально кавказским военным штабам тогда свойственных удовольствиях и в мечтах о наградах за зимнюю экспедицию. В этом, впрочем, нам пришлось скоро разочароваться: генерал Муравьев оказался также врагом щедрого награждения войск и вместо щедрости доводил свою систему почти до совершенного отказа в наградах.
Вскоре мы узнали о кончине императора Николая Павловича и присягали царствующему ныне государю. Затянувшееся дело под Севастополем вместе с этим печальным известием производили какое-то неопределенное, тоскливое впечатление, но, как я уже говорил, мы, тогдашние молодые офицеры, как-то не очень задумывались над делами, не близко нас касавшимися, и вообще не унывали, уверенные, что Россия, в конце концов, выйдет из борьбы с торжеством…
