По возвращении в Грозную начались опять деятельные занятия письменными делами, а как только являлось что-нибудь более нужное по управлению Владикавказским округом, дела коего не были под рукой, я тотчас должен был скакать во Владикавказ (100 верст по сунженским станицам) и на третий-четвертый день возвращаться обратно. Иной раз становилось уже немножко и тяжело, и хотелось бы отдохнуть, но барон как-то налег на меня одного.
LIII.
24 августа получил я еще особую командировку в укрепление Куринское для исследования злоупотреблений по выдаче жителям аула Исти-Су денег, высочайше пожалованных им за отличие при поражении скопищ Шамиля 2 октября 1854 года и вместо провианта, назначенного им в пособие при поселении в наших пределах. Об этих злоупотреблениях до барона Вревского дошли сведения частным путем, и он строго приказал мне открыть виновных, донося ему почаще о ходе дела.
Чтобы добраться до Куринского и Исти-Су, пришлось совершать кружной путь по Тереку через Хасав-Юрт. Выехав 25 августа с оказией до станицы Николаевской, я оттуда на почтовых через Червленную и Щедрин приехал в Шелковую, а на другой день с оказией целый день тащился 30 верст до Хасав-Юрта. Явился я здесь к командиру Кабардинского полка свиты Его Величества генерал-майору барону Николаи, командовавшему вообще войсками на Кумыкской плоскости, и доложил ему о своем поручении, прося содействия добраться до Куринского. Хотя я уже во время зимней экспедиции и имел случай видеть барона Николаи, но узнал его собственно ближе только в этот раз. Молодой, чрезвычайно приятный, симпатичный, вежливый, Леонтий Павлович Николаи располагал к себе всех, знавших его; как военный человек он был с большим запасом специальных познаний, лично очень храбр и, что еще важнее, в деле совершенно хладнокровен, не горячился, не выходил из себя, держал себя чрезвычайно ровно, не меняясь и в минуты самого жаркого боя. При этом идеально бескорыстный, честный человек. Казалось, таким образом в нем соединились все достоинства и как частного лица, и как военного деятеля, а между тем – странное явление – сколько я ни знал высших начальников, к коим в служебных отношениях находился барон Николаи, все они вполне его уважали как человека, но не совсем ценили как деятеля. Что было этому причиной, я не могу себе вполне объяснить, может быть, свойственная большинству офицеров Генерального штаба уверенность в своей непогрешимости и как бы некоторое оспаривание способностей и качеств всех не из Генерального штаба, вследствие чего барон Николаи не всегда буквально исполнял то, что ему предписывалось, а делал, как сам находил за лучшее
[42]. Повторяю: может быть, это мое личное предположение только. Хотя он не мог пожаловаться, чтобы его обходили наградами, хотя он, еще относительно весьма молодым человеком, был уже и генерал-лейтенант, и генерал-адъютант, и начальник Кавказской гренадерской дивизии, но удовлетворить его это не могло, потому что все же ему не давали самостоятельного назначения командующим войсками с обширным районом действий, где бы он мог проявить свои высшие военные и административные способности; между тем назначались даже и моложе его чинами на такие должности. Впоследствии он вдруг отдался весь религиозному мистицизму, перешел из лютеранского в католическое исповедание, сделался ревностным посетителем католической в Тифлисе церкви, наконец, вышел в отставку, отрешился от мира и вступил в Южной Франции в один из самих суровых, аскетических монашеских орденов… Но это относится уже к шестидесятым годам, а когда я приехал в Хасав-Юрт, барон Николаи был еще полон надежд и боевых стремлений.
Приняв меня весьма любезно, барон много расспрашивал о грозненских делах, о нашей июльской экспедиции, о причинах столь значительной потери. В словах его проглядывала едва-едва заметная ирония… Поговорили и о деле, за которым я ехал в Куринское, причем барон Николаи сомневался, чтобы тут были злоупотребления, которым он по своей безукоризненной честности вообще мало верил, а полагал, что скорее допущены какие-нибудь недоразумения или беспорядки. На другой день, приказав дать мне полковых лошадей и конвой, Леонтий Павлович после обеда у него, за которым я познакомился с несколькими прикомандированными к Кабардинскому полку прусскими офицерами (о них еще буду говорить после), отпустил меня, приглашая на обратном пути опять заехать и сообщить о результате следствия.
Небольшое укрепление Куринское, построенное у подножия Качкалыковского хребта, занималось одним батальоном Кабардинского полка с двумя полевыми орудиями и Донским казачьим полком: этот гарнизон вместе с тем назывался «подвижным резервом», подчинялся старшему штаб-офицеру, и на обязанности его лежало охранять ближайший район от неприятельских партий, служить прикрытием поселившимся вблизи выходцам из Чечни, содействовать новым желающим выселиться к нам, делать иногда внезапные набеги на ближайшие неприятельские аулы, находившиеся в весьма недальнем расстоянии за лесистым хребтом в долине реки Мичика. В мой приезд туда начальником резерва был командир Донского полка подполковник Поляков, а батальоном командовал майор Г. К. Властов, о котором я уже упоминал.
Военные знакомства сводятся весьма легко и скоро, особенно на Кавказе местные условие были таковы, что широкое гостеприимство и легкость сближения совершались совершенно естественно. В таком месте, как, например, укрепление Куринское, изображавшее собой нечто вроде монастыря, брошенного среди безбрежного моря на остров, изредка посещаемый судами, появление нового, свежего человека было приятным событием, тем более если человек был штабной, следовательно, обладающий запасом всяких сведений. Рядом с делом, которым я весьма энергично занялся, я не терял времени и на новые знакомства, и на собирание некоторых сведений о местности и ближайших неприятельских аулах, в чем помог мне качкалыковский наиб чеченец Бата, имевший чин штабс-капитана милиции. Этот Бата был в своем роде замечательный тип кавказского горца: хитрый, лукавый, всем и везде льстивый, с постоянно заискивающей улыбкой на устах. Молодым человеком в разгар войны с нами бежал он от своих к русским, заявляя желание служить верой и правдой: его приняли, он сумел подделаться к начальству, произвели его в милиционные офицеры, награждали, баловали, но в один прекрасный день он исчез, явился к Шамилю с раскаянием, обещанием служить верой и правдой, загладить вину и принести пользу приобретенными среди русских сведениями. Имам его принял, обласкал, а через несколько времени до того довел свое благоволение, что назначил его наибом, приглашал на совещания, брал с собой в серьезнейшие движения против русских и т. д. В 1850–1851, кажется, годах Шамиль, зная о готовящейся против него в Чечне значительной русской экспедиции, сделал распоряжение о сборе нескольких тысяч человек из дальних дагестанских и лезгинских горных обществ, а для продовольствия их поручил наибу Бате заготовить покупку хлеба и отпустил ему на это изрядную сумму серебряных рублей. Куш на глаза чеченца показался слишком заманчиво-соблазнительным, и Бата вместо покупки хлеба счел за лучшее спрятать деньги в карман, а свою особу поручить покровительству великодушных урусов, имеющих слабость говорить: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Явившись к нашему начальству, он обещал служить верой и правдой и как бывший наиб и приближенный к Шамилю человек принести нам великую пользу своими сведениями о неприятеле. Его приняли, и повел он свои дела так, что в 1855 году я застал его штабс-капитаном и нашим наибом над всеми аулами покорных чеченцев, поселенных вдоль Качкалыковского хребта, пользующимся расположением и доверием всех начальников. Хитрый Бата тогда уже видел ясно, что дело Шамиля потеряно, что борьба утратила всякие шансы на успех и что, невзирая на войну с Турцией, на вражду инглизов, на разные интриги эмиссаров, распространявших воззвания не только к туземцам, но и к офицерам и солдатам из поляков в рядах нашей армии, недалеко время, когда непокорному Кавказу вообще, а Чечне в особенности, придется склонить буйную голову и изъявить покорность. Поэтому только, конечно, он уже и не помышлял о новой измене и старался угождать всем и везде, сколько можно.
