Поручение было исполнено, и я решился остаться в Слепцовской до приезда барона Вревского, чтобы здесь же доложить ему о результатах и, если захочет, представить corpus delicti в виде пакета и постовой книги. Вместе с тем я счел обязанностью явиться к старшему военному лицу и отправился к подполковнику Б., имея при этом эгоистический расчет воспользоваться гостеприимством, пообедать, поболтать и вообще провести сутки не одному в казачьей хате на сухоядении, а приятно и с комфортом. Все знакомство мое с Б. ограничивалось, конечно, только единственной встречей во время описанного выше дела в Чечне, где он так неудачно дебютировал и подверг осетинскую милицию большим потерям, но на Кавказе искони гостеприимство было так широко, особенно для штабных, что можно было и вовсе незнакомому явиться, рассчитывая на ласковый прием. Оказалось, однако, что нет правила без исключения: сидевший за обедом с несколькими офицерами Б., когда ему доложили, что приехал из Грозной офицер, приказал ввести меня в кабинет, куда через несколько минут и вышел, встретив меня вопросом:
– Что вам угодно?
– Честь имею явиться, поручик такой-то, прибыл сюда по службе и остаюсь здесь ожидать приезда генерала барона Вревского.
– Очень хорошо; обратитесь к станичному начальнику, он вам отведет квартиру.
Легкий, величественный кивок головой, и полковник удалился назад в столовую, откуда неслись веселые голоса обедавших.
Не скрываю, что я был и озадачен, и оскорблен таким приемом; вместе с тем, однако, не мог я не рассмеяться над оригинальной фигурой, которую сей олимпиец-командир казачьего полка изображал собой: в каком-то кургузом пиджаке, белом жилете, с заложенными за него большими пальцами обеих рук – точь-в-точь как актер Максимов в роли коломенского моншера.
Вернулся я в станицу, в отведенную квартиру, разочарованный насчет приятных надежд, удовольствовался кое-какой дрянью вместо обеда и проскучал до вечера. На другой день приехал барон Вревский и остановился в доме полкового командира на несколько минут, пока переменяли лошадей. Я тотчас же явился и спросил: не угодно ли выслушать доклад по исполненному мною поручению?
– Что же, открыли виновных?
– Да, открыл, ваше превосходительство, и именно здесь, в штабе 1-го Сунженского полка.
– А, вот как! Расскажите подробности.
Вчерашний пиджак стоял тут же, но уже, конечно, одетый по форме, и силился придавать своей фигуре оттенок фамильярности, даже некоторой пренебрежительности в отношении к барону Вревскому. Балугьянский вовсе не знал, о чем идет речь, о каких виновных, и совершенно равнодушно взглянул на меня, когда я начал свой доклад. Но когда я дошел до описания открытых в ближайшем присутствии его безобразий в виде кучи валяющихся на столе и под столом пакетов, в том числе и такого, на коем была надпись «Весьма экстренно», когда тут же представил и пакет, и книгу, прибавив, что г-н сотенный командир не удостоил зайти в канцелярию, когда я оттуда послал просить его, а писарь был с похмелья, – тогда г-н Б. раздраженным тоном сказал: «Это не может быть, это какая-то фантазия».
Барон Вревский весьма резко заметил ему, что состоящий при нем доверенный офицер не станет докладывать ему фантазий, а тут и доказательство налицо в виде пакета и книги; лучше ему заняться устранением таких беспорядков и строже наблюдать за линией.
После этого мы уселись в тарантас и уехали во Владикавказ. Я был очень доволен, что надутому Б. намылили голову, и думал, что на этом дело окончилось. Вышло иначе. Барон приказал мне написать ему письмо, смысл коего был тот, что ему на Сунженской линии, очевидно, не везет (это сам барон вставил), и потому для него гораздо лучше будет похлопотать о другом назначении. Б. как командир казачьего полка имел свое непосредственное начальство в лице наказного атамана и смотрел на подчинение начальнику Владикавказского округа слегка как на номинальное, касающееся неважного, по его мнению, заведывания линией, к тому же сильно опирался на поддержку начальника штаба в Ставрополе, женатого на племяннице Б., и в полном убеждении, что барон Вревский ему ничего сделать не может, решился ответить на письмо весьма резко, позволив себе прибавить, что не ему не везет, а левому флангу – намек на самого генерала Вревского…
Я ничего не знал о получении бароном этого письма и потом был немало удивлен, когда он приказал мне приготовить предписание командиру Владикавказского казачьего полка полковнику Шостаку тотчас вступить в командование Сунженской линией, а в Ставрополь к атаману, к командующему войсками и в Тифлис к начальнику штаба полетели письма с изложениями дела и настойчивым требованием немедленного устранения Б. совсем из-под его ведения.
Кончилось тем, что у подполковника Б. взяли полк, все дальнейшие хлопоты получить другое назначение не удавались, он вышел в отставку, исчез куда-то за границу и, как рассказывали, уже много лет спустя очутился в По, в Южной Франции, чуть ли не содержателем ресторана. Человек он был с хорошим салонным образованием, вертевшийся в Петербурге и в аристократических, и в литературно-художественных кружках, привыкший к роскоши и мотовству, один из тех продуктов столичной праздной жизни, для которых пикники, обеды с шампанским, ужины с цыганками и т. п. не только желание, но и конечная цель бытия.
После этого поручение имел я еще одно – в Малую Кабарду, для улаживания нескольких претензий между жителями разных аулов друг к другу и к кабардинским князьям. Пришлось мне от известного всем проезжавшим по почтовой дороге на Кавказ минарета переправиться вброд через Терек в том самом месте, где в 1846 году совершил свою знаменитую переправу Шамиль с 12 тысячами человек под носом отряда барона Меллера-Закомельского. Тут я узнал подробности этого выдающегося в кавказских летописях военного эпизода по рассказам жителей-очевидцев и участников, девять лет спустя все еще недоумевавших, как это выпустили тогда Шамиля из рук…
Дня три провел я в малокабардинских аулах, сколько помню, успел вполне удовлетворительно разрешить задачу моего поручения, ибо согласил спорщиков к миролюбивому окончанию, тут же возвратил и удовлетворил за неправильно отнятое и т. д. Выехал я из Кабарды в Екатериноград и ночевал у весьма хорошего моего знакомого и вообще прекрасного человека командира Горского казачьего полка полковника Товбича, у которого застал флигель-адъютанта полковника Д., разъезжавшего целый год по Северному Кавказу для наблюдения за формированием запасных батальонов. Вот был тип ремешкового офицера былых времен! Вся военная наука, до стратегии и фортификации включительно, в глазах его заключалась в маршировке и ружейных приемах. Будучи ярым поклонником Н. Н. Муравьева и всех его антикавказских взглядов, г-н Д. чрезвычайно был огорчен неудачным штурмом Карса, могущим повредить славе главнокомандующего, и доказывал, что неудача произошла оттого, что «в войсках не было шагу». Мы с Товбичем старались делать самые серьезные мины, чтобы не обидеть флигель-адъютанта-оратора, а после, при встречах, вспоминали всякий раз этот вечер. В 1859 году мой милейший приятель Товбич в каком-то припадке меланхолии кончил самоубийством…
