Прибыв назад во Владикавказ, я уже не застал там барона Вревского, который уехал в Грозную, куда поспешил и я. Это уже было во второй половине ноября (1855). Не успел я отдохнуть несколько часов от поездки по ужасной слякоти, как уже опять приходилось садиться на коня: отряд выступал в Чечню для расчистки и расширения прошлогодних просек.
19 ноября отряд из восьми батальонов, 10 сотен казаков при 10 орудиях переправился у Тополя, с тем чтобы идти навстречу имевшему двигаться с Кумыкской плоскости отряду генерал-майора барона Николаи. Последний, однако, встретил на своем пути такие значительные партии неприятеля, занявшего леса, что не мог пройти, и соединение наше не состоялось. Мы занялись расчисткой просеки и при этом ходили в ближайшие окрестности разорять чеченские аулы по реке Багуто-Шавдону. Перестрелка все время почти не умолкала. 23-го числа, получив сведение о прибытии в Чечню старшего сына Шамиля Кази-Магомы с несколькими тысячами человек, барон Вревский отвел отряд назад за Аргун. Потеря наша за четыре дня ограничилась семью убитыми и 23 ранеными, в том числи один офицер.
В том же 1855 году пришлось мне еще раз принять участие в военных действиях. Отряд из шести батальонов, девяти сотен и восьми орудий под начальством генерал-майора Н. П. Пулло был двинут в Малую Чечню. Не помню теперь, почему барон Вревский в этот раз не сам начальствовал, а поручил отряд генералу Пулло (бригадный командир) и приказал мне состоять на время действий отряда при этом генерале, тогда как до того я постоянно находился при самом бароне или в командировках по разным особым поручениям. Кроме меня очутились в качестве адъютантов начальника отряда капитаны П. П. Варпаховский (брат баронессы Вревской) и Михайлов, старший адъютант штаба войск в Ставрополе.
Действия продолжались всего пять дней. Рубили просеки и жгли ближайшие аулы. Все делалось очень хорошо, без особенной суеты, благодаря присутствию и фактическому командованию полковника Мищенко, которому генерал Пулло благоразумно предоставил распоряжаться, оставив на свою долю только лестную роль главного начальника, разъезжающего с большой свитой от одной части войск к другой для приветствия, благодарности и прочего. Для пущей важности посылался кто-нибудь из адъютантов узнать и донести, как идет рубка, или даже усилить артиллерийский огонь против какой-нибудь опушки, в чем никакой надобности не предстояло… Ну, и скачет из нас кто-либо передать приказание… С особым рвением и какой-то торжественной важностью делал это Михайлов, до того усердствовавший, что даже охрип, бедняга.
Потеряв одного офицера и одного солдата убитыми, трех офицеров и двадцать солдат ранеными, отряд 16 декабря возвратился в Грозную. Все дни стояли порядочные морозы от 10 до 15 градусов, и пробыть часов 8–10 в такой день на коне нелегко, да спать в простой парусинной палатке не совсем приятно. Поэтому я весьма обрадовался краткости экспедиции и въезжал в Грозную в наилучшем расположении духа, усилившемся еще совершенно неожиданным приятным известием, что я произведен в штабс-капитаны по вакансии. Невзирая на постоянное участие в военных действиях, на исполнение по мере сил и умения своих обязанностей, наконец, состояние в течение года при главных местных начальниках, я с 1852 года никакой награды не получал и дождался производства по вакансии, что на Кавказе, где в полках везде были офицеры сверх комплекта, было большой редкостью.
Так или иначе, я был чрезвычайно доволен. Отдохнув три дня в Грозной, отряд опять выступил к Воздвиженской, и в течение четырех дней мы расчищали и расширяли просеки уже под непосредственным начальством полковника Мищенко, при котором я безотлучно и находился; генерал же Пулло оставался дома, в крепости. 24-го войска разошлись к праздникам Рождества по своим стоянкам.
Все эти движения и действия отрядов сопровождались обыкновенными аксессуарами мелкой чеченской войны: перестрелка то слабела, то усиливалась, раздавались гики и «ура!», стук топоров, скрип валящихся деревьев, шум, говор, крики «берегись!», когда валился какой-нибудь чинарище в четыре обхвата, вдруг проносился гул пушечных выстрелов или свист неприятельского ядра, встречаемого разными солдатскими прибаутками, слышались звуки сигнальных рожков, громко передаваемое от части к части: «Подать носилки на левый хланок» (фланг), топот нескольких сотен копыт по мерзлой земле несущихся вскачь казачьих сотен и особенное грохотание скачущей конной артиллерии. От рассвета до сумерек кипела эта дико-воинственная, своеобразная, полная всяких неудобств и лишений жизнь, тем не менее увлекающая в область той поэзии, исключительно на Кавказе зарождавшейся, которую так метко изобразил граф Л. Толстой в своих рассказах. В его «Набеге» выведен поручик Розенкранц – до какой степени изображение верно, можно судить по тому, что когда я в первый раз в Чечне выступил с отрядом и увидел штабс-капитана Пистолькорса, разъезжающего в шикозном черкесском костюме со всеми ухватками чистокровного джигита, я не мог не подумать: да это Розенкранц, как есть, на чистоту, без прикрас. И некоторые из грозненских старожилов просто мне даже объявили, что Розенкранц Толстого и есть он, Пистолькорс, что с него-то портрет и писан. А таких Пистолькорсов было немало, и увлекались некоторые до того, что готовы были чуть не перейти в мусульманство и совсем очечениться… Были такие, что в товариществе с двумя-тремя чеченцами ближайшего непокорного аула пробирались ночью в свое же укрепление или станицу, чтобы увести лошадь или вообще что-нибудь утащить, лишь бы испытать сильное ощущение опасности, наткнуться на секрет, на засаду… Ту т дело шло, конечно, не о лошади или баране, а обо всем процессе его увода, об этом ползанье ночью, о разных хитрых, увертливых движениях для введения в заблуждение часовых, об удали и восторженных похвалах, когда удавалось к рассвету возвратиться в аул с добычей… Был такой случай даже, что свой же офицер в такой ночной экспедиции с кунаками-чеченцами нашим же секретом был ранен!.. О чем и рассказывали с хохотом, да и сам он смеялся, радуясь, что глупая выходка окончилась относительно благополучно и нога уцелела. Это – факт, и очеченившийся господин был мой хороший знакомый, служивший после по управлению чеченцами, некто капитан Арамович. Таковы же были и другие типы рассказов графа Толстого: стоило хотя немного познакомиться с капитанами Куринского полка Руденко или Пилипенко, чтобы узнать в них Хохлова из «Набега».
Уже несколько раз упоминал я о полковнике Мищенко. Это был один из тех типов истого старого кавказца, личность настолько в целом крае известная, что я считаю не лишним сказать о нем несколько слов, тем более что я был хорошо с ним знаком и часто бывал у него в доме, в Воздвиженской.
Василий Кузьмич Мищенко, тоже, как и описанный мною выше другой Кузьмич – Асеев, начал тянуть служебную лямку на Кавказе юнкером и дотянул до генеральского чина, пройдя все ступени и побывав во всех ролях. В Мингрельском егерском полку был он и адъютантом, и казначеем, и ротным, и батальонным командиром, и везде вполне на своем месте. Умный, сметливый, хорошо пишущий, знающий и фронтовую службу, и хозяйственную часть в войсках, ко всему этому храбрый офицер, он не мог, наконец, не обратить на себя внимания. В 1847 году, при осаде Салты он в чине подполковника командовал батальоном мингрельцев и в траншеях был смертельно ранен пулей в грудь. Пирогов, которого князь Воронцов просил особенно позаботиться о Мищенко, осмотрев рану, признал ее смертельной и на выздоровление никакой надежды не имел (так мне рассказывали люди, бывшие в Салтах в то время). Однако призванный лекарь из туземцев принялся за дело так удачно, что раненый был исцелен и прожил после того еще двадцать пять лет в постоянной деятельности, хотя страдал хроническим кашлем – последствие раны. Об этом я уже упоминал в прежних главах.
