Вообще много было и есть теперь престранных взглядов, основанных на крайне ошибочных, наивных понятиях о нравственности, об интересах казны. Есть высокопоставленные лица, безо всякого лицемерия, совершенно искренне, с полным убеждением считающие себя выше даже всякого малейшего подозрения, а между тем и допускающие, и сами делающие такие вопиющие, крупные злоупотребления, устраивающие и себе, и другим такие синекуры, что перед ними стушевываются мелкие извлекатели выгод. Их действия тем вреднее еще, что они весьма заразительны, имеют свойство ободряющее и решительно развращают понятия большинства служащих насчет законности и пределов власти в распоряжении казенным достоянием. По этому поводу можно бы рассказать немало поучительного, но это не относится пока до моих воспоминаний…
LIV.
Я уже упоминал выше, что барон Вревский как-то особенно налегал на меня, задавая усиленную работу и самые разнородные поручения. Подчас приходилось тяжеловато, хотелось бы и отдохнуть, и пожуировать в Грозной или Владикавказе, но я вместе с тем не мог не сознавать, что эта разнообразная, усиленная деятельность была мне весьма полезна, расширяя круг моих сведений в делах военных и административных, давая мне случай знакомиться со многими местностями, с их населением и разными служебными деятелями, выше и ниже поставленными.
В промежутке описанных в предшествовавших главах военных действий и поездок барон Вревский возложил на меня одно дело, о котором хочу рассказать подробнее.
В конце сентября 1855 года были мы во Владикавказе. В один день требуют меня к барону. Прихожу и застаю его, по обыкновению, в кабинете за бумагами.
– Я хочу передать вам одно дело, весьма меня интересующее и чрезвычайно важное по своим последствиям в будущем. Вам известно, – говорил барон Ипполит Александрович, – что не только среди осетин, но и у всех почти горских обществ, населяющих центральную часть Главного хребта, сохранились памятники, доказывающие, что они были христианами. Лишенные в течение многих лет священников, они частью обратились в мусульманство, преимущественно на плоскости, частью сделались полуязычниками и эксплуатируются разными жрецами и штукарями. Было бы чрезвычайно важно восстановить между всеми этими обществами православную веру; со временем отсюда христианство могло бы распространиться и дальше по горам, где население далеко еще не так привержено к мусульманству, как в Закавказском крае. Духовное ведомство уже больше тридцати лет взялось за это, но таким канцелярски-казенным образом, что результатов никаких не оказывается. Я полагаю, гораздо лучше привлечь к этому делу частных лиц, ревнителей христианской религии, преимущественно таких, которые и сами могут жертвовать, и других привлечь к крупным пожертвованиям. Мы можем тогда приискивать хороших священников, увеличивая их казенное содержание, можем заводить школы, строить церкви, снабжать их принадлежностями и прочим. Так действуют англичане и французы на Дальнем Востоке. А? Э? – Покойный Ипполит Александрович имел привычку вставлять эти вопросительные звуки в свою речь, как бы вызывая на ответы, хотя не очень любил, чтобы его прерывали и еще более – возражали. – Я уже вошел в сношения с некоторыми известными лицами по этому предмету, – продолжал барон, – и мне выслали много разных прекрасных церковных вещей. Нужно их раздать, нужно сообразить, где и в чем более нуждаются, вообще, что полезно было бы сделать для начала и, главное, как распространить в русском обществе сочувствие к нашему предприятию. Возьмитесь-ка за это дело и дайте ему толчок. Вот вам вся моя переписка с Татьяной Борисовной Потемкиной, сенатором Казначеевым и другими лицами; примите все высланные вещи, скажите в канцелярии, чтобы вам дали все, что нужно для разъездов, да с Богом; теперь хорошее осеннее время, самое удобное для поездки по горам.
– Слушаю-с, постараюсь исполнить, хотя должен доложить вашему превосходительству, что это для меня совершенно новое дело, и я боюсь не оправдать ваших надежд на мою деятельность.
– А, боитесь? А я уверен, что вы сделаете все хорошо. Идите и не теряйте времени, я буду ожидать ваших донесений.
И вот я обратился чуть не в миссионера. Собрав все бумаги и письма, накопившиеся в течение года и в канцелярии, и в кабинете барона Вревского, взяв часть пожертвованных вещей, в том числе два колокола, обеспечив себя подорожными, открытыми приказами, письмами к разным местным властям и прочим, я 8 октября пустился в странствие по новым, еще незнакомым мне местам Кавказа.
Стояла прекрасная, теплая погода, так называемое бабье лето: блестящее солнце разливало яркий свет на северные вершины кавказских громад, золотило синеватую чащу лесов Черных гор, составляющих как бы подножие Главного хребта, и по зеленеющим обширным равнинам Кабарды разбрасывало свои лучи, то исчезавшие за какими-нибудь кустами, то сверкавшие в волнах быстрых речек. Было, одним словом, великолепное кавказское осеннее время и кругом чудная, разнообразная картина, которой не перестаешь любоваться десятки лет кряду.
Проехав в несколько часов три станции, я в сумерки очутился в Алагире, у начальника этого серебросвинцового завода, горного инженер-полковника Иваницкого, к которому имел письмо от барона Вревского. Это была первая моя встреча с А. Б. Иваницким, человеком умным, образованным, впоследствии начальником всей горной части на Кавказе и известным всему краю, особенно Тифлису, своими ораторскими способностями. Весьма радушно принятый, я остался в Алагире, на следующий день познакомился с помощником начальника завода Д. В. Пиленко, тогда, кажется, поручиком
[43], осмотрел завод, прекрасные постройки и чисто русскую слободу сибирских переселенцев-горнорабочих. Как не имеющий никакого понятия о горном деле, я, само собой, не мог судить: ведется дело как следует или нет, предстоит заводу хорошая будущность или он составляет одно из тех казенных предприятий, которые выгодны лишь на бумаге. Общая молва причисляла завод именно к этой категории на том основании, что содержание завода, военно-рабочей роты, трехсот семейств заводских крестьян, значительного обоза, занятого перевозкой руды из-за тридцати верст от рудников, и прочего обходится казне, не помню хорошенько, что-то в полтораста тысяч рублей, а серебра добывают чуть ли не полпуда. Завод, однако, существует до сих пор и, вероятно, доставляет же какую-нибудь пользу казне, иначе двадцатипятилетний опыт заставил бы упразднить его. Странно, во всяком случае, что нигде, ни в местных, ни в столичных газетах, мне никогда не приходилось встречать хотя бы два слова об Алагире: о нем как бы забыли, и живет он себе какой-то замкнутой, отрезанной от остального мира жизнью.
Через день вместе с г-ном Пиленко выехали мы в Садон, где находятся рудники. Дорога на расстоянии тридцати верст была прекрасно разработана и шоссирована – явление тогда на Кавказе чуть ли не единственное. В легком тарантасе, невзирая на некоторые крутые спуски и подъемы над глубокими обрывами, мы доехали меньше чем в три часа. Дорога идет по левому берегу реки Ардона, быстро катящемуся по усеянному крупными камнями руслу: в некоторых местах холодные серные источники вливаются в реку, придавая ей зеленоватый цвет и распространяя кругом тяжелый, неприятный запах. Езда по ущелью была совершенно безопасна благодаря отдаленности от непокорных обществ и мирным наклонностям осетин. Рудники охранялись маленьким фортом, очень хорошо и удобно построенным, имевшим казармы для рабочих. Ту т мы провели ночь, спускались в штольни и штреки, где на глубине нескольких десятков аршин в основании громадной скалистой горы, при свете тусклых сальных огарков, в тяжелом, спирающем дыхание воздухе, наполненном пороховым дымом, в слякоти, образуемой просачивающейся везде водой, копошились с кирками и ломами в руках люди ради добычи нескольких фунтов презренного металла… Мрак, воздух подземелья, невольное чувство страха при мысли, какая громада висит над головами этих людей, днем и ночью здесь работающих, какая-то тоска, сдавливавшая грудь при невольном представлении о возможности быть запертыми в штреке (узенький коридор в скале) внезапно обрушившейся каменной глыбой, – нет, не хотел бы я там оставаться! Что свист пуль и ядер, смерть носящаяся кругом головы в минуты возбуждения, в сравнении с этим подавленным состоянием как бы заживо погребенного человека, остающегося в течение двадцати часов, до смены, вне света и свежего воздуха, с тяжелым ломом в руках!
