Через полчаса лошади были уже готовы, но тут опять случился казус: Ипполит Александровичу, сидя за чаем, заснул. И началась уморительная, но вместе с тем досадная сцена: и я, и лакей его Петрушка напрасно бились разбудить спящего; мы и звали, и толкали, и поднимали – ничего не помогало: откроет глаза, скажет «хорошо, подай трубку» и опять повергается в летаргию… Мне первый раз случилось видеть человека, страдающего такой странной, необычной болезнью: лицо у него становилось мертвенно-бледным, и весь он походил скорее на труп, чем на живого человека! В этот раз припадок был особенно силен, и по меньшей мере три часа бились мы с ним, пока подняли на ноги и вывели к тарантасу. Несчастный ямщик и лошади все это время дрогли.
Дотащились мы до Владикавказа часу в четвертом, послали за комендантом, пошли различные приказания и распоряжения, уже некогда было спать, потому что в девятом часу должен был прибыть главнокомандующий.
Встретили мы его на так называемом Тенгинском форштадте; осмотрел он выстроенные батальоны, обошел, по своему обыкновению, с хмурым видом ряды, сделал несколько замечаний и, поговорив с полчаса с бароном Вревским, уехал, не приказав провожать себя дальше.
Генерал Муравьев, как только в Тифлисе получены были положительные известия о прекращении Восточной войны, поторопился выехать на Кавказскую линию, имея в виду безотлагательно приступить к соображениям и распоряжениям о действиях против Шамиля для окончательного покорения Кавказа. Он и не воображал тогда, что дни его пребывания в крае были уже, так сказать, сочтены. Да и предположения его, как увидим дальше, едва ли обещали скорое достижение цели – покорение горцев.
Через несколько дней после этого проезда барон Вревский приказал мне составить представления главнокомандующему по трем предметам: об операции перевозки провианта через горы и мерах к успешному ее ходу, если бы предстояла надобность; о новом административном устройстве Осетии; о средствах восстановить в ней православие, – все согласно моим запискам, и ехать мне в Тифлис для личной передачи их начальнику штаба и для словесных ему объяснений, которых он, без сомнения, потребует. Вместе с тем я должен был представиться и экзарху Грузии, передав ему письмо барона по церковным делам Осетии.
Данное мне поручение принял я с большим удовольствием; я так был убежден в целесообразности моих соображений по всем трем предметам, ожидал от них так много пользы краю, что мысль подкрепить их еще личными разъяснениями в Тифлисе и содействовать тем скорейшему их осуществлению не могла не льстить мне. Я поэтому недолго собирался и выехал из Владикавказа в самом хорошем расположении духа.
Был уже апрель, на плоскости весна в самом разгаре, кругом все зеленело и улыбалось, но отъехав каких-нибудь 15–20 верст к горам, сырой холод давал себя чувствовать, напоминал, что в горах весна еще только в зародыше и борется с остатками жестокой зимы. Вблизи Казбека уже показались в балках почерневшие кучи снега, а от Коби он покрывал все видимое впереди пространство сплошной рыхлой массой. Езды никакой больше не было, сообщение было возможно только пешком, а вещи перевозились осетинами в маленьких ручных саночках. Предстояло опять совершить пеший переход через горы, и я отнесся к этому довольно равнодушно, но положение некоторых пассажиров, сидевших уже несколько дней в Коби, не могших решиться на такой переход, было комически-печально. Одного из них, какого-то интендантского чиновника, ехавшего с поручением из Петербурга в Тифлис, я, впрочем, убедил последовать моему примеру и заручиться материалом для рассказа о своих подвигах по возвращении в столицу.
После ночлега в Коби мы на рассвете в сопровождении нескольких осетин и двух салазок с вещами пустились в путь. Читатель уже отчасти знаком по моим рассказам о трудности и утомительности пешего путешествия зимой через Кавказский хребет, и потому считаю лишним повторять, как совершили мы его в этот раз. Интендантский чиновник и стонал, и бранился, и с первых же верст собирался возвращаться, и частенько прикладывался к горлышку плетеной фляги, но мои ободрения и пристыживания перед осетинами делали свое – он подвигался потихоньку вперед. Дорога, впрочем, была далеко не так трудна, как в Хевсурии или Осетии, потому что здесь, на Военно-Грузинской дороге, этой единственной артерии, связывавшей Россию с Закавказьем, движение было постоянно, хотя и при посредстве пеших людей, и тропинка более или менее сносная, особенно ранним утром, когда снег скреплен морозом. В это время года существует главная опасность от завалов, потому что снег, смягчаемый днем теплыми солнечными лучами, держится на откосах гор уже не так крепко и при малейшем толчке или сотрясении может ринуться вниз, иногда даже достаточно полета крупной птицы, звука почтовых колокольчиков вблизи слабо держащейся массы снега, чтобы она двинулась с места и завалила все, что ей попадется на пути.
Часам к трем пополудни одолели мы восемнадцать верст до станции Кайшаур, лежавшей уже на южном склоне, хотя еще очень высоко, и кругом занесенной снегом, но солнце грело здесь уже гораздо сильнее, и ручьи бежали кругом. На этой станции застали мы другого интендантского чиновника, попавшего в действительно бедственное положение. Еще в начале февраля был он отправлен из Петербурга в Тифлис со значительной суммой денег звонкой монетой и приказанием экстренно доставить ее. Прибыв в Коби и узнав, что сообщение возможно только на вьюках, потому что громадные снега завалили дорогу и осетинами расчищена только узкая тропинка, чиновник нанял вьючных лошадей, навьючил на девяти по два бочонка денег и в сопровождении десятка осетин да нескольких конвойных донских казаков пустился в дорогу. Добрался он благополучно до вершины, но тут на Гуд-горе вдруг рухнул завал и пять или шесть вьюков с бочонками, а также два или три осетина исчезли, унесенные страшной массой снега и камней в бездну, при взгляде на которую у непривычных людей мороз по коже пробирает!.. И вот уже более полутора месяцев сидел бедный чиновник в Кайшауре, терпя голод, холод, всяческие лишения и нравственную пытку. Мне тем более было жаль этого господина, что он, человек уже не молодой, слабого здоровья, был не из тех интендантских, которые греются около теплых мест и смачных дел, а просто состоящий для поручений при Главном управлении в Петербурге и, кроме своего жалованья да путевых денег, ничего в своем заведывании не имел. По его словам, местное начальство приняло все меры для охранения от расхищения денег, и была надежда, что, как только снег стает, можно будет их собрать. Впоследствии я слышал, что действительно главная часть была собрана, хотя бочонки разбились вдребезги, и изо всей суммы в несколько сотен тысяч рублей окончательно пропало двадцать или тридцать тысяч, чиновник же никакой ответственности не подвергся.
Спустившись с Кайшаура в ущелье Арагвы, я попал из царства зимы и снегов прямо в царство лета. Не существуй убийственной перекладной, отвратительных станций и вечной песни «нет лошадей», поездка от Квешет до Тифлиса всегда могла считаться одной из великолепнейших для людей, не равнодушных к прелестям и разнообразию природы. Теперь, когда тут отличное шоссе, когда можно достать хороший экипаж, особенных задержек в лошадях не бывает, когда остается единственный еще недостаток – отсутствие на всем пути какого-нибудь мало-мальски сносного ресторана, дело совсем другое, и всякому русскому туристу можно смело посоветовать предпринять эту поездку вместо заграничных.
