Приехав в Тифлис, я на другой же день отправился явиться к начальнику штаба генерал-майору И.
В 1845 году с назначением князя Воронцова наместником и главнокомандующим Кавказской армией (вместо прежнего Отдельного кавказского корпуса) состоялось переименование начальника корпусного штаба в начальника главного штаба армии. Место это получило весьма важное значение ближайшего помощника главнокомандующего. Занято оно было генералами Гурко, после – П. Е. Коцебу, наконец – князем Барятинским. Но с приездом Н. Н. Муравьева первым делом его было стать к последнему в такие отношения, что князь Барятинский поспешил оставить свою должность и уехать из края, затем упразднить самое звание начальника главного штаба, заменив его по-прежнему обыкновенным не главным, на каковое место и был назначен генерал-майор И., человек скромный, не выдававшийся до того из ряда обыкновенных штабных деятелей. Применяясь к духу нового главнокомандующего, генерал И., по-видимому, считал нужным тоже придавать всем своим действиям, если можно так выразиться, окраску какой-то сухости, педантизма, чистого военного бюрократизма (а таковой гораздо несноснее гражданского, ибо прямо противоречит духу и жизни военной организации). Ничего этого я тогда, конечно, не знал и отправился к нему с привезенными бумагами, приготовившись к самой лучшей встрече и интересным объяснениям, тем более что генерал отчасти знал меня во время служения в Дагестане, где он был также начальником штаба. Но никогда в жизни моей не случилось мне испытать такого буквального применения поговорки «окатить ушатом холодной воды», как в этот раз!
– По какому случаю вы здесь? – был первый вопрос.
Я объяснил.
– Как же это вы попали к начальнику Владикавказского округа?
Объяснил я и это.
– О чем эти бумаги?
– О мерах к улучшению администрации в Осетии и восстановлении там православия, ваше превосходительство.
– Помилуйте, время ли теперь
[45] такими делами, – боюсь солгать, а кажется, сказано было такими пустяками, – заниматься? Удивляюсь барону Вревскому! Хорошо, оставьте бумаги, я ему отвечу письменно. Делать вам здесь нечего, отправляйтесь назад и доложите барону, что вас или следует возвратить в свой полк, или перевести в одну из подчиненных ему частей.
Легкий поклон – и аудиенция была окончена.
Выйдя, как ошпаренный, из дома начальника штаба, я готов был сейчас же броситься на перекладную и бежать из Тифлиса, но должен был исполнить в точности данные мне поручения и потому отправился к экзарху Грузии. Преосвященный Исидор встретил меня, по своему обыкновению, весьма любезно и с вниманием выслушал рассказ о моем путешествии по Осетии, о церковных делах, о моих предположениях к их устройству, жалел, что в его распоряжении имеется слишком мало средств для необходимых расходов, что он всегда готов содействовать всем благим начинаниям барона Вревского, которому искренне благодарен, и поручал мне передать ему его нижайший поклон и благословение. С удовольствием выслушал экзарх мой отзыв о похвальной деятельности иеромонаха Домети и в заключение прибавил, что главная помощь делу должна идти от светской власти. На этом кончилась и вторая аудиенция, очевидно, не имевшая практического результата. Духовное ведомство, чуть ли не более гражданского и военного, страдало бюрократизмом, и вся его деятельность вертелась на формальной стороне. Не отношу этого к личности экзархов Грузии, а к системе, к вкоренившимся взглядам, к рутине, с которой экзарх, если бы и захотел, едва ли в силах был бы бороться. Нужно не только вино новое, но и мехи новые…
После этого мне уже действительно не оставалось ничего более делать в Тифлисе, на котором к тому же лежала тогда печать чего-то угрюмо-скучного. Печальное окончание войны, возросшая дороговизна, тяжелый характер муравьевского режима, сменившего веселый, приветливый период времен воронцовских, отсутствие общественных собраний и развлечений придавало городу монотонно-унылый вид. На следующий же день, добившись с великим трудом почтовых лошадей, я выехал и после скверного путешествия по изрытой, убийственно тряской дороге, после вторичного перехода пешком через перевал, донельзя утомленный и скучный, приехал во Владикавказ.
Выслушав мой доклад о результатах поездки, барон Вревский ничего не сказал, только некоторая перемена в лице и особое выражение глаз, которыми он имел привычку исподлобья смотреть, обнаружили скрытую досаду. Когда же я передал ему слова начальника штаба, лично меня касавшиеся, то он сказал: «Странно, что от генерала Евдокимова нет до сих пор ответа на письмо о вас. Напишите ему от меня еще раз, может, то письмо затерялось, и просите, чтобы он разрешил вам остаться здесь еще на некоторое время».
Письмо я заготовил тотчас же и послал, но положением своим, крайне неопределенным и шатким, оставался недоволен, с нетерпением ожидая какого-нибудь конца.
Прошло, однако, еще недели две, я оставался во Владикавказе при обычных разнородных занятиях, когда, наконец, получился давно ожидаемый ответ генерала Евдокимова от 22 апреля из Грозной. Прося извинения за медленность в ответе, происшедшую вследствие нахождения в отряде и разъездах, он писал, что не может отказать барону Вревскому в удержании меня, сколько он найдет нужным, но вместе с тем просил принять во внимание, что ему как человеку новому извинительно желать возвращения офицера, знающего край, и потому просил, как только окажется возможным, отправить меня обратно в Грозную. Вместе с тем я получил от одного из родственников генерала Евдокимова, служившего при нем адъютантом и знакомого со мной еще в Дагестане, записку, что Евдокимов ждет скорейшего моего приезда для разных важных поручений.
Весьма лестный для меня призыв совпадал и с моим собственным желанием. В Грозную влекла меня перспектива не прекращавшихся в Чечне военных действий, которые, очевидно, должны были принять большие размеры с окончанием турецкой войны и освобождением большого числа войск. Поэтому, явясь к барону, призвавшему меня для сообщения мне содержания полученного письма, я на вопрос его: что думаю теперь сделать? – ответил: «Если позволите, я отправлюсь в Грозную». На что и последовало согласие с выражением благодарности за службу и прочее.
Сдав бывшие у меня на руках бумаги по провиантскому и церковному делам, я распрощался с веселым Владикавказом, в котором жилось, сравнительно с другими укреплениями и штабами, очень весело и удобно, и уехал в Грозную.
Расставаясь с бароном Ипполитом Александровичем Вревским, я уносил о нем хорошее впечатление, не вытекавшее из каких-либо личных моих отношений (я через него ничего не выиграл по службе, никаких наград или повышений не получил), а единственно только из оценки его как образованного, умного генерала, полного энергии и предприимчивости в военных и административных делах. Выше уже я в нескольких словах очертил его достоинства и недостатки. К этому остается прибавить разве еще несколько слов о нем как частном человеке. В этом отношении у него было много особенностей, напоминавших стародавнее барство, страсть окружать себя приживальцами, арапченками, бульдогами, большой крепостной и не крепостной дворней, фаворитами и прочими. Третировалась вся эта компания тоже чисто по старым барским преданиям: преимущества не оказывалось ни арапченку, ни бульдогу, ни приживальцу, ко всем одинаково презрительное отношение. Щедрый, даже почти расточительный, гостеприимный, не особенно строгий или придирчивый, но все на такой лад, что ничьей особенной симпатии не приобретавший, барон Вревский казался холодным эгоистом. Мне не случалось встречать или даже слышать о его врагах в высших служебных сферах, но точно также не слышал я и о его друзьях или поклонниках. В последнее время моего пребывания при нем он женился на дочери генерала Варпаховского, сиявшей молодостью, красотой, образованием и всеми качествами, способными вызвать полнейшую симпатию. С тех пор домашняя обстановка отчасти изменилась, многие личности куда-то скрылись, и сам барон стал как будто мягче и приветливее
[46]. Назначенный вскоре после этого командующим войсками на Лезгинской линии, с которой он был знаком с 1845 года и где я его тогда первый раз видел подполковником Генерального штаба, как будто уже готовившимся к этому назначению, барон Вревский в 1858 году при неудачной атаке лезгинского аула Китури сам повел на штурм колонну и тяжелораненый через несколько дней умер. Это был чуть не единственный пример в Кавказской войне смерти в бою генерал-лейтенанта, главного начальника отряда. Порыв храброго человека, увлекшегося атакой труднодоступного аула, в котором каждая сакля представляла крепость, и желавшего загладить удачей свою ошибку… При этом пало много жертв и в том числе подполковник Генерального штаба Гарднер, пронизанный одиннадцатью пулями…
