Впрочем, нужно сказать, что слухи об этой перемене носились уже раньше, но мы, конечно, не вполне им доверяли; только с приездом в Грозную Р. А. Фадеева, кажется, в двадцатых числах июня, и генерал Евдокимов начинал давать веру этому слуху, а я уже сделался вполне верующим и вполне восторгавшимся новым назначением, новой жизнью, предстоявшей всему краю, новой эпохой…
Р. А. Фадеев был артиллерийский поручик, числившийся по спискам горной батареи, расположенной в крепости Воздвиженской, но никогда в этой батарей не служивший; пользуясь известностью умного, образованного человека, отлично владеющего пером, он с самого начала открытия военных действий против турок находился при командовавшем корпусом в Азиатской Турции князе Бебутове и писал реляции о сражениях. И князь Бебутов, и князь Барятинский (тогда начальник главного штаба армии, принимавший участие в знаменитом сражении при Кюрюк-Дара) весьма благоволили к Фадееву. Но Н. Н. Муравьев, прибыв в Тифлис и побудив князя Барятинского уехать с Кавказа, не преминул обратить свое внимание и на поручика Фадеева, которого общее мнение считало действительным автором известного письма к Муравьеву в ответ на его эпистолу к А. П. Ермолову, хотя письмо было писано князем Д. И. Мирским, который и не скрыл этого перед самим главнокомандующим, за что и был выслан с Кавказа в Севастопольскую армию. Так или иначе, Фадеева приказано было отправить к своей батарее. Когда он прибыл в Воздвиженское, я не помню, и хотя я приезжал туда несколько раз в течение 1855 года, но, кажется, не встречал его там и не был с ним знаком. В июне же 1856 года, кажется, после возвращения нашего из Владикавказа, Р. А. Фадеев явился в Грозную, был особенно отличным образом принят генералом Евдокимовым, который, познакомив нас, предложил мне оказать приезжему гостеприимство и жить вместе. С большим удовольствием исполнил я это желание генерала, и мы поместились в двух комнатах моей скромной квартирки. С этого времени началось наше близкое знакомство, бесконечные беседы, воспоминания о Табасаранском походе 1851 года, где я в первый раз видел Фадеева, обращавшего на себя внимание несоответствующей прапорщику объемистостью тела. Все мое свободное время наполнялось целыми потоками планов о лучших военных действиях, предположениями о переустройстве администрации всего края, разборкой по косточкам всех начальств, оценкой их способностей и распределением им должностей – одним словом, конца не было разнообразнейшим, занимательнейшим прениям, оживляемым блестящим остроумием Фадеева. В это время он и посвятил меня в тайну предстоявшего вскоре назначения князя Барятинского главнокомандующим, во многие из предположений, давно уже созревших, он нарисовал блестящий образ князя, умеющего узнавать и давать ход полезным людям, предсказывая наступление для Кавказа новой эры, полной самых неожиданных результатов…
В ожидании скорых важных перемен заметно было некоторое затишье в делах, ограничивавшихся обычной текущей перепиской и ремонтными работами в крепостях и штаб-квартирах. К тому же по прежде заведенной системе на левом фланге и вообще летом никаких серьезных военных действий не предпринималось. Я воспользовался этим временем для поездки в Пятигорск на воды, куда меня посылали доктора для поправления здоровья, начинавшего уже довольно часто напоминать мне, что четырнадцать лет кавказской службы не проходят совсем безнаказанно. Генерал Евдокимов разрешил мне ехать, но не засиживаться и быть готовым по первому призыву возвратиться в Грозную.
Оставив Фадеева хозяйничать в квартире, я уселся на перекладную и уехал, томясь под палящими лучами июльского солнца, глотая густую пыль, тучами носившуюся над телегой, испытывал, одним словом, все прелести тогдашних путешествий по почтовым трактам. Через двое суток я был в Пятигорске, показавшемся мне каким-то прекрасным местом, в котором можно «наслаждаться жизнью»… Через день доктор отправил меня в Есентуки пить № 17-й.
Тогдашние Есентуки не то, что теперь: тогда жизнь там даже для неизбалованного удобствами человека не казалась особенно приветливой. Квартиры в казачьих домиках, на улицах грязь невылазная в дождь, пыль и вонь в сушь; устроенных ванн не было, и кто хотел купаться, должен был возить на быках минеральную воду к себе на квартиру, где она смешивалась пополам с обыкновенной водой, почти всегда грязной; ни ресторана, ни какого-нибудь угла, куда могли бы собираться посетители, никакого развлечения, о газете и говорить нечего – да, впрочем, тогда и во всей России о газетах мало кто хлопотал; одним словом, дни проходили скучно, уныло, вода казалась мне тогда как-то особенно противной, напоминая вкусом чернила, и я решился уехать в Кисловодск, где, по крайней мере, прекрасный воздух и некоторые бо́льшие удобства обещали приятное пребывание.
В то время на пятигорских водах находился М. Н. Муравьев, министр государственных имуществ, брат главнокомандующего. Само собой, местные начальства оказывали ему и как министру, и еще более как брату наместника всякий почет – встречали, провожали, полицмейстер даже являлся ежедневно с рапортом, и М. Н. его принимал, видимо, довольный таким вниманием.
Гуляя по пятигорскому бульвару, он имел привычку останавливать прохожих офицеров и подвергать их подробным допросам: как звать, где служит, давно ли и зачем приехал, а некоторым производить нечто вроде экзамена по его служебным знаниям. Дошло до того, что большинство офицеров, как только заметят приближавшуюся фигуру М. Н., стремглав бросались в сторону, прыгали через перила и канавки, спасаясь бегством от вопросов угрюмого министра. По этому поводу рассказывалось немало анекдотов, из которых один особенно остался у меня в памяти.
Встречает министр на бульваре господина в черкесском костюме, безо всяких признаков офицерского чина, но с Анной на шее.
– Вы русский офицер? – спрашивает он неизвестного.
– Да, русский о́фицер. – Ударения уж сами по себе вызывали смех.
– Где же вы служите? – говорит М. Н. с некоторой строгостью в тоне, как бы недовольный развязностью офицера.
– Командую бригадой ко́заков.
– А, так вы генерал, извините пожалуйста, я и не обратил внимания, что у вас белая папаха. – Тогда была форма: во всех кавказских войсках папахи черные, а генералам – белые.
– Я не генерал, а полковник.
– Как же вы белую папаху носите?
– О то, теперь генералов узна́ют уже не по гло́вам, а по но́гам. – Перед тем только что дали всем генералам красные панталоны.
Муравьев взглянул на отвечающего, пожал плечами и, крайне недовольный, удалился.
Господин в черкесском костюме был наш милейший, всем известный Алберт Артурович Иедлинский, о котором я уже упоминал. Это был неистощимый мешок острот и каламбуров, пользовавшийся, однако, почти всеобщим расположением. Да и заслужил он этого как человек благородных правил и добросовестно относившийся к своим обязанностям; главный недостаток его была лень и какая-то безалаберность, что-то напоминающее немецкого студента-бурша. Вечно без денег, раздающий направо и налево все, что у него есть, пьющий «вудку з во́дою», весь в руках своей прислуги, Иедлинский оставил по себе надолго память своими бесчисленными, часто чрезвычайно едкими и меткими остротами. Вспоминаю еще преуморительный случай. Как-то зимой в чеченском отряде приходит Иедлинский в штаб и заявляет quasi-начальнику штаба Фоку, что вот-де лошади его полка (Моздокского) уже несколько суток без сена стоят и начинают хвосты у себя отгрызать и что в случае движения или тревоги он не в состоянии будет тронуться с места.
