Всякому беспристрастному человеку не может не показаться достаточно ясным, что история, сочиненная по поводу перемены маршрута, в отношении к генералу Евдокимову была чистейшая клевета.
Дерзкий рапорт Иедлинского был представлен по начальству, и наказание его ограничилось переводом с правого на левый фланг полковым же командиром. Другому, быть может, это и не сошло бы так с рук, но Иедлинский пользовался покровительством князя и княгини Воронцовых, вследствие дальних родственных его связей с фамилией графов Потоцких, и вообще расположением многих высших лиц как человек остроумный, образованный, приятный собеседник и вообще хороший.
С назначением генерала Евдокимова начальником войск левого фланга Иедлинский опять очутился под его командой, но нужно отдать справедливость обоим: первый и не подумал преследовать, а второй прибегать к искательству или даже перемене своей обычной манеры. Уже вскоре после прибытия Н. И. Евдокимова на левый фланг Иедлинский, находясь в Чечне в отряде, был зачем-то потребован к генералу, который высказал ему какое-то замечание по службе. Иедлинский начал длинное объяснение и с некоторой горячностью, размахивая руками, возражал не совсем тоном подчиненного:
– Да что вы мне тут рассказываете эту длинную историю и размахиваете руками, – сказал генерал.
– Ото, ваше превосходительство, если бы я был собака, то махал бы хвостом, а как я человек, то машу руками.
– Ну-ну, идите с Богом, – ответил ему, рассмеявшись, Евдокимов. – Некогда мне с вами балагурить.
Я при этой сцене, впрочем, не был, но рассказывали мне многие.
Анекдотам об Иедлинском не было конца, и таким оставался он всегда и в генеральских чинах. В последнее время он находился при фельдмаршале князе Барятинском, и 4 июля 1878 года скоропостижно умер в Варшаве.
LIX.
Приехав в Кисловодск, я на следующее же утро встретил в парке М. Н. Муравьева и был им остановлен. Последовали обычный ряд вопросов и нечто вроде легкого экзамена. Он, по-видимому, остался доволен и вежливо раскланялся. Я думал, что этим уже отделался совсем, но не тут-то было: и министр, и я одинаково, кажется, были поклонниками лечения всех болезней холодной водой и с рассветом выходили погружаться: он – в цельный нарзан, а я – в бассейн ключевой 8-градусной воды, из которых выскакивали и бросались в парк или в тополевую аллею бегать и согревать окоченевшие члены. Посетителей в это время было в Кисловодске вообще очень мало, а встающих на рассвете – еще меньше, поэтому встречи наши были неизбежны и постоянны. Всякий раз Михаил Николаевич меня останавливал, завязывал разговор, и мы продолжали целый час ходить взад и вперед. Забрасывал он меня вопросами о Кавказе, о его населении, о военных и гражданских делах; наконец, коснулся как-то своего любимого предмета – межевания, развивая мысль, что без межевания нет прочного землевладения, а без этого привязанности к своему месту и сельскохозяйственному труду и что он полагает, не в этом ли следует искать причину неудовольствия и волнений кавказского населения…
Не отвергая значения правильного размежевания, к которому полезно было бы приступить в частях края с давно покорными населениями, например в Кабарде, на Осетинской плоскости, я, однако, убеждал его, что непокорность и война горцев вовсе не от этой причины зависят; я, в свою очередь, попал на свой любимый предмет – на войну на Кавказе, ее причины, развитие и прочее. Слушал он меня с большим вниманием и, очевидно, интересовался мало знакомым ему предметом.
Один раз он вдруг прервал меня вопросом: «Вы видели моего брата, главнокомандующего?» – «Как же, – говорю, – имел честь три раза уже видеть», – и рассказал, где и когда.
– Что же, он говорил с вами?
– Нет, говорить не приходилось; да и где же главнокомандующему вступать в разговор с обер-офицером.
– Жаль, брат мой старается приближать к себе знающих людей и ценит их труды. Я готов при случае известить его о вас.
Я поклонился.
Что же это, однако? – думаю себе. Неужели он, министр, брат наместника, не знает, что не сегодня завтра уже состоится официальное назначение другого наместника на Кавказ, а брату его придется сойти со сцены? Или это так следует по правилам высшей политики? Или же, наконец, в последние дни последовала перемена в предположениях, о чем он мог получить известие из Петербурга? Понятно, вопрос занимал меня очень, но заговорить об этом я не решался.
Прошло несколько дней, встречи и разговоры продолжались по-прежнему, и я не только не избегал их, подобно другим, но был ими весьма доволен: Михаил Николаевич Муравьев, хотя по своей наружности и манерам гораздо более несимпатичный, чем его брат, Николай Николаевич, бесспорно, был человек высокого ума, с обширным образованием и громадным запасом знаний и опыта. Все, что он ни говорил, нельзя было не слушать со вниманием, за исключением, конечно, чисто военных вопросов, которых он, впрочем, редко касался. Меня даже удивляло, что такой угрюмый, серьезный человек, находившийся на такой высоте служебного положения, снисходил до продолжительных и, главное, касавшихся важных предметов разговоров с неизвестным ему мелким армейским офицером.
В одно прекрасное утро, однако, выскочив по обыкновению из ледяной купальни и бросившись бежать к аллее, раньше парка согреваемой солнечными лучами, я не встретил Муравьева и удивился. Что бы это значило?
Загадка вскоре разъяснилась. В аллее показался мой старый знакомый управлявший почтовой частью на Кавказе М. И. Бутовский и с торжествующим видом объявил, что вчера вечером получил с эстафетой приказ о назначении князя Барятинского наместником, и что Михаил Николаевич Муравьев вечером же экстренно потребовал лошадей и ускакал, не останавливаясь в Пятигорске… Очевидно, известие было для него неожиданностью.
«Слышали, знаете?» – раздавалось со всех сторон, и все были рады, веселы, как бы торжествуя какую-то личную победу. Над кем, над чем победу, почему торжествуют, большинство едва ли сумело бы объяснить; какое-то инстинктивное чутье лучшего будущего после общего недовольства настоящим, уверенность, что с Кавказа снимается, если так можно выразиться, тяжесть монастырской аскетической атмосферы, что вместо мертвящей, суровой тишины, постоянного дрожания в ожидании кар, настает прежняя жизнь, прежние ожидания щедрых наград, что судьба края переходит в руки истого кавказца, участника Даргинской экспедиции, взятия Гергебиля, командира кабардинцев, начальника левого фланга и инициатора первых решительных действий против Чечни, помощника всеми любимого князя Воронцова – одним словом, в руки князя Барятинского, молодого, решительного, щедрого, пользующегося полным расположением и доверием в высших сферах. Все это и было причиной всеобщей радости и как бы общего торжества над Н. Н. Муравьевым, как вводителем нигде нелюбимой, но на Кавказе в особенности, псевдоспартанской системы, налагающей тяжелую печать суровости и мертвенности на всех и вся.
Второй раз приходилось мне быть свидетелем общественного настроения по случаю получения известий о назначении нового главного начальника на Кавказе. В начале 1845 года я был в Тифлисе, когда узнали о назначении графа Михаила Семеновича Воронцова, и я уже рассказывал в первых главах моих воспоминаний, какой эффект произвело это известие, в какой восторг пришли все от мелкого чиновника какого-нибудь присутственного места до высших генералов, начальников войск, от тифлисских дам до армянских торговых людей. Почему, главным образом, радость была такая общая? Потому что предшествовавшее управление генерала Нейдгардта было не по душе Кавказу. Не говоря о печальных неудачах наших в это время в Дагестане, где Шамиль торжествовал победы, вся манера управления была не в духе кавказского населения, ни туземного, ни русского гражданского, ни войск. Бесспорно, умный человек, генерал Нейдгардт хотел перенести систему – плод долголетней привычки – псевдоспартанскую (более подходящего выражения придумать не могу) на Кавказ и через два года оставил край, не возбудив ничьего сожаления, ничьей симпатии… Совершенно то же повторилось и с Н. Н. Муравьевым. К обоим можно отнести известную поговорку: «в чужой монастырь со своим уставом не ходят», поговорку, которую они игнорировали, думая переделать на свой лад жизнь, привычки и взгляды целого края, отличающегося крайней своеобразностью не только туземного населения, но и всего пришлого русского, тоже подчиняющегося общим местным условиям. Нельзя отвергать, что и в противоположной системе – назову ее примерно «щедроразмашистой» – не все было безупречно, и можно было пожелать изменений и улучшений, но следовало для этого избрать путь постепенности, незаметного уклонения, а не вдаваться в крайности, тем более что эта система, будь она даже и весьма вредна в смысле государственных интересов (чего, впрочем, нельзя сказать: дело только в размерах ее применения), всегда привлекает массу и создает себе приверженцев. Вступать в борьбу с системой значило вступать в борьбу с общими убеждениями, мнениями и наклонностями, а люди, подобные Нейдгардту и Муравьеву, при всем уме, и образованности, и благонамеренности, воспитались, однако, исключительно в такой школе, которая, без сомнения, забывала даже о существовании в русском языке слова «общественное мнение». Таким образом, и цели своей они не достигли, и сами же только лишились высокого служебного положения, попав в число потерпевших fiasco, и в памяти кавказского населения не оставили особенно благоприятных воспоминаний. Оба этих почтенных главных начальника Кавказа очень много хлопотали, между прочим, соблюсти экономию в казенных расходах и доходили до того, что самолично занимались просмотром переписок об отпущенных какому-нибудь подпоручику прогонных деньгах (до чего доходят крайности!). Стремления самые прекрасные, но не достигшие никакого результата, потому что несколько десятков или хотя бы и сотен тысяч рублей, ими сбереженных, были каплей в море громадных расходов и ничуть не изменяли той системы, при которой вкоренилась вовсе не на одном лишь Кавказе язва расхищения…
