В Тушинском округе находится гора Борбало, дающая начало большинству значительных рек – Алазани, Иоре, Арагви (пшаво-хевсурской), Андийскому Койсу и Аргуну; все они радиусами расходятся от нее по разным направлениям северного и южного склонов Главного хребта. Из Хевсурии в Тушетию дорога идет через Борбало, большей частью покрытую туманом и вообще известную негостеприимством. Мы проходили ее, кажется, около 10 августа, во многих местах по снегу, окруженные непроницаемым туманом и осыпаемые чем-то вроде небольших градинок, больно бьющих в лицо. Очень величественно ущелье реки Аргуна, которая начинает свое течение маленьким, едва заметным водопадцем, а через несколько верст, приближаясь к хевсурскому аулу Шатиль, составлявшему крайний предел покорной нам страны, превращается в разъяренный поток, низвергающий по ступеням, расположенным почти на правильно прогрессивном расстоянии, целые массы белой пены. По обеим сторонам потока отвесные скалы, у уступов коих едва нашлась возможность проложить узенькую тропинку; река обдает вас водяной пылью и ревом заглушает ваши слова. Из трещин в скалах сочится вода и, падая капля за каплей, отражается в солнечных лучах тысячью разноцветных камней. В некоторых местах уступы скал до того в упор примкнули к реке, что идти дальше нельзя, и пришлось перебираться на левый берег, пока там встречалось то же препятствие и заставляло возвращаться опять на правый; переправы эти совершаются по мостикам, если не «чертовым», то чертовски опасным и далеко не для слабонервных путешественников устроенным. Горцы перебрасывают два нетолстых сосновых бревна через реку, кладут на них без всякой связи и прикрепы ряд шиферных плит – и мост готов. «Дешево и сердито», как выражаются солдаты. Идешь посредине, лошадь сзади, мост гнется, качается, между плитняка виден кипящий омут, перил нет, и достаточно неосторожно ступить, чтобы очутиться в пучине… Дерзал я не раз, просто шалости ради, переезжать эти мостики верхом, правда на горских привычных лошадях, но все же это сумасбродство. Гродский и Колянковский, да и большинство не местных жителей, пробирались осторожно, держась рукой за идущего впереди горца, лошадей переводили уже после них и т. д.
Из Шатиля, где был с нами и сам окружной начальник, мы проехали верст десять вперед по ущелью Аргуна в сопровождении нескольких сотен шатильцев и других окрестных хевсур к ближайшему непокорному обществу Кистин-Митхо. С небольшой возвышенной плоскости нам открылась долина, окаймленная невысокими гребнями безлесных гор, и в ней несколько небольших аулов с башнями. Вид был очень красив, грозная природа Хевсурии заменилась более скромным, приветливым горным ландшафтом. Вдали, по направлению терявшегося в тумане ущелья Аргуна, виднелись перепутанные хребты лесистых гор, упирающихся в Чечню, этот кровавый тогда театр Кавказской войны.
В первый раз, имея перед глазами непокорную, неприятельскую часть страны, я испытывал какое-то особое, труднообъяснимое чувство. Так вот они, эти аулы, высылающие людей в шамилевы полчища, ведущие войну с русскими войсками; отсюда-то выходят те мелкие хищнические шайки, которые пробираются то в Кахетию, то в окрестности Владикавказа, на Военно-Грузинскую дорогу, нападая на проезжих, на отставших от своих команд солдат или работающих в полях казаков; они-то заставляют нас ездить с конвоями и то только днем да принимать множество тягостных предосторожностей, а у себя живут эти люди совершенно беззаботно, не боясь никаких нападений и тревог…
Наши хевсуры, желая погарцевать и хоть подразнить своих соседей, называемых ими урджули (неверный), так как они считают себя христианами, спустились к крайнему аулу и затеяли пустую перестрелку. Офицеры Генерального штаба в это время рисовали, записывали по рассказам бывалых хевсур разные сведения, а я сидел на площадке, весь погруженный в целый водоворот толпившихся в голове мыслей о возможности наступления с этой стороны наших войск для постепенного занятия ближайших кистинских обществ, не вполне еще порабощенных Шамилем и по отдаленности от центра его деятельности не могущих рассчитывать на серьезную с его стороны поддержку. Этим уменьшилось бы число ближайших наших врагов, приносящих столько вреда своими набегами. Отсюда мы постоянно угрожали бы следующим приаргунским обществами, удерживая их от свободного движения на плоскость Чечни против наших войск; далее мне казалось возможным войти отсюда в связь с Владикавказским округом и, так сказать, отрезать целый угол непокорной страны, особенно важный по соседству с главным путем сообщения России с Тифлисом; а подвигаясь постепенно вниз по Аргуну, навстречу войскам, наступавшим вверх по этой реке из Чечни, мы могли бы постепенно укрепиться по течению Аргуна и разрезать Чечню, эту главную опору шамилевского владычества, на две, лишенных взаимной поддержки части… Весьма мало знакомый тогда с местностью, даже по карте, еще менее с положением наших линий и ходом военных действий, я как-то смутно проникался убеждением, что мелькнувшая у меня идея должна иметь свои основания. С высоты человек вообще лучше видит, охватывает разом далекие пространства, и мысли принимают невольно более свободный, широкий полет. Что это не фигурная фраза, я убедился после неоднократно. Бывало, в Чечне с плоскости смотришь вперед, видишь перед собой поросшую непроходимым орешником равнину, далее – цепь лесистых хребтов, как бы барьером заграждающих взорам дальнейшее пространство, и не только нельзя представить себе какой-нибудь общий абрис местности, но даже и подробные рассказы проводников оставляют только смутное впечатление. Какая разница, когда с высоты какого-нибудь водораздельного хребта в ясную погоду следишь, бывало, за указаниями старожилов и как бы видишь перед собой самые отдаленные части огромного пространства гор, рельефно обозначающихся по направлению главных рек и отрогов, то снежно-скалистых, то выступающих темной массой дремучих, вековых лесов! Ту т человек чувствует себя как-то сильнее, свободнее, erhabener, как говорят немцы.
Хевсуры, выпустив напрасно несколько сотен патронов, возвратились на гору, и мы отправились назад в Шатиль ночевать, а на другой день дальше по маршруту офицеров Генерального штаба.
Я очень дружески сошелся с обоими этими офицерами, долго впоследствии с ними переписывался, встречал их еще несколько раз, затем, однако, судьба разнесла нас так врозь, что я потерял их из виду, и живы ли они еще, отдыхают ли от службы, хозяйничают ли в каких-нибудь степных деревнях – не знаю. Проводив их из округа до Телава, я возвратился в Тионеты, где по поводу полученного утверждения нашего представления о разработке дороги к Тифлису нужно было спешить всеми распоряжениями, чтобы в октябре приступить к делу.
Между тем один из помощников Челокаева – телавский князь Русиев не захотел больше служить, и на его место был представлен я; утверждение не замедлило, и таким образом я от чисто канцелярской роли совсем избавился и стал принимать участие в административной деятельности уже по прямой своей обязанности.
Зима 1846–1847 годов прошла главнейшим образом в вырубке широкой просеки. Князь Челокаев приезжал, оставался несколько дней в какой-нибудь соседней деревне, привозил несколько человек князей с собой – обеды и ужины происходили в обычной, уже рассказанной мной форме, затем уезжал к себе в Матаны; я же большую часть зимы проводил в балаганах между рабочими, которых нужно было всеми возможными способами удерживать, а то не успеешь отвернуться, уже половина исчезла; и без того много времени терялось в разбирательстве жалоб: неправильно-де его на работу выслали, следовало вот тому-то, то хлеб уже вышел, то руки у него болят и т. д. без конца; особенно пшавцы по своей страсти сутяжничать выводили меня из всякого терпения. Один за другим подходили они, прося выслушать, и начинались истории со времен грузинских царей об отнятом у него баране и требовании справедливого вознаграждения…
