Г-н Золотарев показался мне человеком не весьма далеким, многоречивым, но как-то не совсем в ладу с логикой, вообще типом армейского штаб-офицера, между прочим очень занятого собой, невзирая на свои немолодые уже годы; носил он ордена какого-то особого громадного размера, красил усы и волосы, весьма изысканно их причесывая. Однако я очень рад был, что он, все же ведь полковник с Владимиром на шее, по-видимому отличаемый главнокомандующим, разделял мои предположения и всеми силами старался их поддерживать. Я был в полной уверенности, что затем к их осуществлению никаких препятствий быть уже не может, и что я, таким образом, могу отлично устроиться, с совершенным изъятием от невыносимой подчиненности князю Левану Челокаеву и от опасных козней его грозного кабинет-секретаря…
XII.
Прежде чем продолжать рассказ, я должен сделать отступление и возвратиться к характеристике управления князя Воронцова Кавказским краем.
Из сказанного уже мною по этому поводу прежде читатель достаточно мог убедиться, что управление это принесло краю огромную пользу как в гражданском, так и в военном отношениях, хотя я и оговорился, что как во всем на свете, так и в этом были свои тени. Не скрываю своей принадлежности к числу поклонников князя Михаила Семеновича Воронцова и доныне, хотя четверть столетия прошла с тех пор, как я имел честь в последний раз его видеть, сохраняю о нем самое почтительнейшее воспоминание. Тем не менее истина не должна склоняться ни перед чем, и тени исторических лиц, заслуги коих своей стране неопровержимы, не могут оскорбляться обличениями какой-нибудь одной ошибочной стороны их деятельности. В настоящем случае это тем более так, что и самая ошибочность действий, о коих будет сказано ниже, может быть еще оспариваема или оправдываема соображениями, в то время не для всех ясными. Во всяком же случае, на непогрешимость никто из смертных претендовать не может.
С самого начала управления нового наместника (1845) яснее всего высказалось одно направление: возвышение всеми возможными способами туземной аристократии, даже мусульманской, хотя этой и не в такой степени, как грузинской и армянской, и покровительство вообще в служебных сферах туземному элементу. Князь Воронцов окружил себя адъютантами, чиновниками особых поручений и разными состоявшими при нем из туземных князей, переводившимися по этому случаю в гвардию; несколько княжон были назначены фрейлинами; все генералы и штаб-офицеры из князей, состоявшие до «при армии», то есть не у дел, получили весьма видные и значительные назначения; как в военном, так и в гражданском ведомствах лучшие места стали заниматься туземцами.
Большинство князей были бедны, обременены долгами, имения их были заложены; связанные множеством процессов и всяких запутанных дел, они были в затруднительных обстоятельствах, а жившие в Тифлисе в особенности; этим последним нужны были большие средства для придворных посещений и удовлетворения прихотям сильно развившейся роскоши, особенно по части женских нарядов. Грузины вообще тароваты, у них тоже широкая натура: раз попались в руки деньги, все забыто, и нужда, и долги, и недавнее критическое положение – в этом они не отстали от русских замашек. Два-три заезжих француза отлично воспользовались установившимися тогда в Тифлисе условиями общественной жизни и обирали княгинь, да и вообще дамскую публику, до непозволительных размеров, продавая на вес золота всякие тряпки и модные произведения своего Вавилона.
От внимания князя Воронцова не укрылась эта сторона быта грузинских князей, и благодаря его сильному покровительству ускорены были благоприятные решения тяжб, слагались со счетов казенные долги и взыскания, выдавались новые ссуды на условиях более чем льготных, отчуждались казенные и церковные имущества и т. п. Делалось это более или менее для всех вообще князей, но в частности особенно для двух-трех более приближенных семейств, что возбуждало зависть и досаду других.
Чтобы сблизить туземную аристократию с русскими, наместник покровительствовал и поощрял браки между княжнами и своими приближенными. По традиционным понятиям княжны грузинские в то время вообще выходили только за своих князей; за русских же – в виде редкого исключения, и то разве за аристократа, или очень важного по служебному положению, или протежируемого кем-нибудь из сильных мира сего. Хлопоты князя и княгини Воронцовых, конечно, увенчивались успехом, и союзов состоялось немало. Начало было сделано доктором Андреевским, хотя и не аристократом по происхождению, но стоявшим высоко вследствие положения, которое он занимал при князе.
Одним словом, и в официальной, и в частной своей деятельности наместник очевидно выказывал решительное предпочтение туземному высшему сословию. Нет ничего удивительного, что вследствие этого русская часть общества, особенно в Тифлисе и в высших служебных слоях, имевших возможность ближе и яснее видеть эту систему во всех ее проявлениях, была не совсем довольна и в своих порицаниях и суждениях невольно приняла оппозиционный характер. Такое настроение еще более усиливалось тем, что многие из туземных князей принимали посыпавшиеся на них милости как должную их званию и достоинствам дань и уже стали обращаться с русскими, даже с теми, у которых еще весьма недавно заискивали, с некоторым презрительно-покровительственным видом. Большинство русских объясняло эту систему князя Воронцова простым желанием приобрести популярность у туземцев, создав себе при жизни памятник, и обвиняло его в стремлении к этой личной цели даже в ущерб государственным интересам. Но как под впечатлением минуты ошибалась, очевидно, одна сторона, принимая все для нее делаемое за должное, так, конечно, ошибалась и другая, видя в действиях князя Михаила Семеновича исключительно эгоистическую цель искания популярности. Между этими двумя крайними мнениями истину приходится искать в середине.
Если допустить, что искание популярности или желание проводить принцип преобладания аристократизма на новой, весьма удобной в этом отношении почве и играло тут свою роль, то еще в большей степени могла руководить действиями князя идея привязать к России высшие сословия края, а через них скрепить с ней теснее и весь край. При значительности влияния тогдашней аристократии за Кавказом на туземное население идея эта имела свои достаточные основания. Мусульманская аристократия с усилением ее значения и влияния могла бы даже оказать, особенно в пригорных областях, большую пользу, служа противовесом усилившемуся преобладанию фанатического духовенства, проповедовавшего чистый демократизм и священную войну против нас. К сожалению, большинство ханов и мусульманских аристократов не отличались искренностью, и даже наиболее взысканные милостями нашего правительства всегда играли двойную роль: перед русскими щеголяли большой любовью к эполетам, орденам, низкопоклонничая нередко до приторности, а перед своими горцами старались выказываться педантическим исполнением намазов и презрительными речами о гяурах. Что касается туземной христианской аристократии, то желание привлечь ее на службу и заменить ею большинство приезжих чиновников, не связанных с интересами края, порицаемо быть не могло, если бы только соблюдалось более строгости в выборе.
Дело, однако, в том, что образ действий наместника в отношении всей этой системы покровительства туземным высшим сословиям страдал слишком очевидной исключительностью: для аристократии – все, хотя бы и не вполне законное, справедливое и в ущерб другим, для служащих князей – полнейшее внимание, широкая благосклонность, а для русских чиновников и даже туземцев не князей, за весьма редкими исключениями, – нечто вроде холодно-презрительного равнодушия.
