Теперь мои гонители злорадно посматривали, как я выеду… Ожидания их, однако, не сбылись. Давыд объявил мне, что поедет со мной, хоть бы ему грозили Сибирью: «Пусть-де арестуют, тогда, конечно, уж не уеду, но зато найду после дорогу к самому мтавар-мартабели (наместнику) и расскажу все подробно».
Заручившись своим верным спутником, я стал придумывать, как бы достать подводу для вещей. В Тионетах я не хотел подвергать кого-либо из жителей неминуемым гонениям за ослушание отданному приказанию, хотя я знал, что было несколько таких преданных мне людей, которые не задумались бы исполнить мою просьбу. Я поэтому придумал другое средство, которого Челокаев не предвидел. В сумерки Давыд незаметно выехал из Тионет в Эрцойскую долину (20 верст) с запиской от меня к тамошнему нацвалу (старшине), весьма почтенному старику Пареши Швили, чтобы он тотчас, ночью же, прислал собственных быков с арбой забрать мои вещи, а между тем в Эрцо приготовил бы на смену другую арбу, чтобы я мог безостановочно отправиться дальше; плату я предоставил ему назначить, какую он сам захочет. Ответственности он подвергаться не мог, так как приказание не давать мне подводы было отдано только в Тионетах, о чем он мог не знать (на самом деле он уже знал об этом, как и обо всех гонениях, на меня посыпавшихся).
Все сделалось как по писаному. Старик Пареши Швили, получив мою записку, немедленно отправил своего сына с арбой в Тионеты, и уже часу в седьмом утра, когда торжествующая местная власть еще почивала, я выехал верхом, конвоируя арбу, по прекрасной, мною же разработанной, живописнейшей дороге ущелья Иоры, а в полдень был в Эрцо, где Давыд ждал меня с готовой арбой и отличным обедом в сакле почтенного гостеприимного нацвала. Арбу отправили мы вперед, а через несколько часов уехали с Давыдом, провожаемые и напутствуемые жителями. На другой день к вечеру мы были в Тифлисе.
Приехав в Тифлис (около 15 сентября 1848 года) в качестве уволенного от службы и ищущего места чиновника, я очутился в одном из крайне неприятных, подавляющих положений, от которых не только двадцатичетырехлетние юноши, но и старые, опытные люди приходят в уныние… В особенности мне, избалованному таким вниманием и отличиями со стороны наивысших властей в крае, положение это должно было казаться во сто крат невыносимее, чем всякому другому. Притом же скудные денежные средства давали мне возможность прожить каких-нибудь два-три месяца, а затем явился бы вопрос, чем существовать… Ни наместника, ни многих из его приближенных и вообще сильных лиц в городе еще не было, а Потоцкий, как объявили мне на его квартире, умер от изнурительной лихорадки в Мингрелии, куда он уехал провести лето у своего старого друга владетельного князя Дадиана. Это печальное известие ввергло меня в окончательное уныние: на советы и содействие Потоцкого я ведь главнейше рассчитывал!
Недели две-три я ходил, совсем растерявшись, не зная, что начать, как вдруг совершенно неожиданный случай явился моим избавителем.
В числе многих грузинских князей, состоявших при князе Воронцове, был и подполковник князь Захарий Георгиевич Эристов, сын генерала от инфантерии, сенатора Георгия Евсеевича Эристова, известного всей Грузии многими своими странными выходками, резкими, не всегда понятными речами, вообще большого оригинала, хотя и очень почтенного и заслуженного современника Цицианова, Тормасова, Ртищева, Ермолова и Паскевича. Между прочим, в персидскую кампанию 1826 года старик Эристов под начальством Паскевича командовал авангардом из нескольких батальонов и получил приказание произвести рекогносцировку по направлению к Тавризу, не удаляясь дальше назначенного пункта и избегая столкновений с неприятелем. Вместо того князь Эристов пошел со своим авангардом без остановки и победоносно вступил в персидскую столицу Тавриз. Говорят, Паскевич так был взбешен, что чуть не отдал под суд покорителя Тавриза, лишившего самого графа случая вплести лишний лавровый лист в свой победный венок…
Старик Эристов во всю свою долговременную службу никак не мог выучиться порядочно русскому языку и говорил так неправильно, так коверкал слова, что возбуждал общий смех даже между своими князьями. Про него рассказывали следующий анекдот. В начале двадцатых годов он командовал Тифлисским егерским полком, не имея никакого понятия о фронтовой службе и с трудом умея произносить несколько нужнейших русских фраз. Полк был постоянно в походах, до парадов, учений и т. п. целым полком никогда не доходило, так что Эристова ничто особенно не затрудняло. Однажды ему неизбежно пришлось выйти перед батальоном и командовать парадом в присутствии какого-то генерала. Не зная, что и как сделать, он поручил своему адъютанту написать ему на бумажке крупными грузинскими буквами несколько нужных командных слов и собирался таким образом разыграть роль знающего командира. Адъютант, молодой проказник, из грузинских же князей, перед самым выходом на плац передал князю Эристову бумажку, и тот, став перед фронтом, после обычного «здорово ребята», незаметно заглядывая в бумажку, громко скомандовал: «Слушай, хорошо птички пе-ли; хорошо распева-ли!». Вместо ожидаемых ружейных приемов раздался общий дружный хохот; сконфуженный командир удалился с плаца; адъютант был исключен из полка… Se non e vero e ben trovato.
Сын его, князь Захарий Георгиевич, воспитывался в Пажеском корпусе, хорошо владел русским, отчасти и французским языком, долго жил в Петербурге и по возвращении в Тифлис продолжал образ жизни более на европейский, чем на грузинский лад. В известную неудачную экспедицию к Дарго в 1845 году он был тяжело ранен в левую руку, владеть ею не мог и носил в повязке. Супруга его, княгиня Елена, урожденная Орбельяни, была не из красавиц, но очень недурна собой и пользовалась, как я уже и упоминал раз, особым расположением князя-наместника.
Князь Воронцов, само собой, не мог оставить без особого внимания такого, сравнительно с некоторыми другими, образованного князя, как Захарий Георгиевич, сына старейшего, всеми почитаемого генерала, к тому же на глазах Михаила Семеновича тяжело раненного. Но нужно отдать князю Захарию Эристову полную справедливость, что он не только не пользовался столь благоприятными условиями для составления блестящей карьеры или большого состояния, а напротив, весьма редко показывался при дворе наместника, индифферентно относился ко всяким придворным и личным служебным событиям, даже с колкостью и иронией отзывался о некоторых своих соотечественниках, бывших тогда в ходу и сделавшихся вдруг, как он говорил, экспромтом великими полководцами и администраторами. В свою очередь, он не пользовался между своими большой симпатией и звали его чудакия, то есть чудак, по грузинскому произношению. Кличка, во всяком случае, очень меткая, ибо покойник был действительно большой чудак.
Я никак не могу вспомнить, где и когда встречал меня князь Захарий, вероятно в одном из представлений главнокомандующему, на которых он изредка бывал, и как знал он, что я говорю по-грузински, но только проходя как-то по Мадатовской площади к строившемуся тогда новому мосту через Куру в самом унылом расположении духа, я встретил его и совершенно неожиданно был остановлен возгласом: «А, здравствуйте, слышал про ваше путешествие с В., это очень интересно; пожалуйста, расскажите хоть в общих чертах, где и как вы проходили?». Я, признаться, не очень был расположен к рассказам, но предложение было сделано как-то особенно любезно, и я начал вкратце передавать о командировке В. и прочем. «Да что мы стоим здесь, на улице, зайдемте лучше ко мне, если у вас время есть», – сказал он, и мы тут же завернули в ворота его дома.
