Откланивался я и князю Бебутову, который весьма любезно меня принял и выразил надежду, что я, вероятно, в Элису выучусь и татарскому языку.
Получив от генерала Чиляева и князя Эристова еще раз подробные наставления и требования писать им, если бы я до их прибытия в округ нашел что-нибудь особенно важное или интересное, я в двадцатых числах ноября 1848 года с неизменным своим Давыдом взгромоздился на перекладную телегу со всеми своими пожитками и выехал из Тифлиса по знакомой уже почтовой дороге в крепость Закаталы. К большому удовольствию моему, застал я там еще Д. И. Гродского, у которого и остановился.
XXV.
Генерала Шварца я уже не застал в Закаталах, и на Лезгинской линии было нечто вроде междуцарствия; все частные начальники продолжали исправлять свои должности и в ожидании предстоящих перемен ограничивались самой пассивной деятельностью, то есть канцелярской отпиской. Должность окружного начальника исправлял подполковник Печковский (впоследствии по делу об истязании донского урядника разжалованный в солдаты), ожидавший тогда со дня на день и смены, и суда. Мне пришлось, однако, к нему явиться. Встретил он меня с каким-то печальным добродушием, объявил, что получил бумагу о моем назначении, расспрашивал о тифлисских новостях, о времени приезда нового начальства и т. п. Затем просил приходить к нему во всякое время без церемоний обедать, ужинать, «мы-де люди простые и живем по старому кавказскому обычаю. Спешить вам в Ках незачем, – прибавил он, – ничего там теперь особенного нет, горы занесены снегом, нападений не предвидится, а между тем пробудете здесь несколько дней, соберете кое-какие сведения, и я в этом отношении, как здешний старожил, к вашим услугам».
Я воспользовался этим приглашением, остался в Закаталах дней пять и по несколько раз заходил к Печковскому, где в кругу его простого, бесцеремонного семейства время проходило весьма приятно. На мои вопросы об Элису и предстоящих мне делах он давал мне самые подробные ответы и наставления, главная суть которых заключалась в необходимости соблюдать величайшую во всех отношениях осторожность. С мая до октября, даже ноября, могут прорываться такие значительные неприятельские партии, что просто открыто нападут, как уже было весной 1847 года, когда захватили пристава Мелешко. После этого случая, впрочем, вблизи Каха построено хорошее укрепление, и там расположена рота линейного батальона – туда на лето можно и совсем переселиться с канцелярией, но нужно же разъезжать и оставаться ночевать в аулах, следовательно, опасности избежать нельзя. Но больше еще нужно опасаться не этих неприятельских нападений, а мелких шаек качагов (беглецов, от татарского слова качты – бежал), наводнивших весь Белоканский округ и особенно Элисуйское владение; дерзость их дошла до крайности, они держат в страхе и повиновении все народонаселение, обирают, режут и уводят в плен, особенно армян и других заезжих торговцев; никакие наши меры не помогают, и каким способом, когда может это прекратиться, неизвестно. Кроме того, сами жители, татары – народ лукавый, предательский, доверять никому из них нельзя; любой может вас выдать какой-нибудь шайке, если не из корысти, то из мести за неудовлетворение его просьбы, за решение не в его пользу или за наказание по вашему распоряжению, наконец, из ненависти вообще к русским, из желания отличиться, да и бежать после того в горы к султану. Имейте и то в виду, продолжал Печковский, что это народ хитрый до тонкости, будет унижаться перед вами, льстить, низкопоклонничать, но постоянно держать камень за спиной; не удастся подвести вас где-нибудь под засаду качагам или подвергнуть нападению на ночлеге, начнут кляузничать, доносы посылать начальству, взводить на вас небывалые злоупотребления по службе, наконец, подобьют целое общество к коллективной жалобе и просьбе избавить их от такого пристава.
На вопрос мой, что это за качаги, о которых я столько еще в Тифлисе наслышался, Печковский объяснил, что это беглецы, абреки, разбойники из своих же здешних жителей, имеющие везде знакомых и родных, знающие все тропинки, все местные обстоятельства и потому так успешно действующие. Войсками против них ничего нельзя сделать, они шляются шайками от 5 до 15–25 человек, скрываясь в лесах, садах, иногда в самих аулах по домам жителей. Да вот, заключил Печковский, поедете туда, проживете две-три недели, без сомнения, сами все узнаете лучше; повторяю только одно: будьте осторожны и не думайте, что в Элису вам придется иметь дело с такими же людьми, как ваши храбрые добряки пшавы и хевсуры.
Однако, нечего сказать, картину нарисовал мне г-н Печковский непривлекательную! И хотя я с удовольствием предвидел неизбежные тревоги, нападения, преследования и прочее, но некоторое сомнение все же вкралось в мое столь воинственно-самоуверенно настроенное сердце, и я поспешил к Д. И. Гродскому, чтобы узнать и его мнение. Он отдавал полную справедливость опытности Печковского и его знанию всех местных обстоятельств, советовал принять его наставления к руководству, но полагал, что в словах его есть некоторая доля преувеличения и что он в своем печальном положении слишком мрачно на все смотрит. Сам Дмитрий Иванович знал об Элисуйском владении только относящееся чисто к военной, штабной специальности, то есть назначении туда летом частей войск, которые, соображаясь с получаемыми из гор сведениями, то усиливаются, то переводятся на другие пункты, вообще беспрерывно двигаются по линии и, к сожалению, большей частью бесплодно, потому что сведения получаются или запоздалые, или фальшивые, нападения неприятель производит неожиданно на пункты, неприкрытые войсками, и последние, в буквальном смысле слова, бегают взад и вперед, не имея возможности ни отразить, ни нагнать неприятеля; кавалерии на линии весьма мало, да одних донцов в лесистой пересеченной местности и пустить в дело было бы слишком рискованно. Пехота, невзирая на жар, доходящий иногда до 40–45 градусов, делает нередко в один день переходы до пятидесяти верст, но поспеть вовремя не удается. От Гродского же я узнал, что при приставе находятся 15 казаков и что ротному командиру в укреплении Ках предписано для преследования разбойничьих шаек давать приставу взвод в 35–40 человек при офицере.
Наконец, я собрался уезжать. По совету Печковского, мне следовало ехать назад на Алазань, переправиться у Муганло и оттуда Нухинским почтовым трактом до станции Алмало, которая находилась в Элисуйском владении и подчинялась приставу; кстати, осмотреть, исправно ли она содержится, нет ли жалоб, налицо ли конвойная казачья и нукерская (милиционная) команды, обязанные конвоировать почты и проезжающих по службе, и прочее. Все мои вещи были отправлены на татарской арбе под прикрытием двух нукеров прямой дорогой по линии в Ках (верст 45), и с ними же послано одному из помощников приказание встретить меня у Алмалинской переправы через Алазань с конвоем для следования в Ках.
Знакомая мне по Верхней Кахетии быстрая неширокая Алазань здесь превратилась уже в глубокую, широкую, тихо несущую свои мутные волны реку, по которой с удобством могли бы плавать пароходы. Алмалинская почтовая станция – нечто среднее между плохой деревянной хатой и туземной землянкой – оказалась, однако, в исправности, лошади были хорошие и в комплекте; казачья команда, дурно помещенная, еще сквернее кормленная, имела печальный вид, и половина людей была в лихорадке или, только что избавившись от нее, в изнуренном, слабосильном состоянии. И не мудрено: при невыносимых жарах в течение пяти месяцев, при гадкой алазанской воде они питались плохими сухарями да сомовиной, водившейся в Алазани в большом количестве. Сомы достигали баснословных размеров; мне случалось видеть таких, что хорошая лошадь едва могла тащить двух, навьюченных на нее: длина не менее 3–4 аршин; рыба эта из числа хищных, нечто вроде речной акулы, питается и падалью, попадающей нередко в реку; бывали случаи, что сомы нападали на купающихся людей; одному, как говорили, даже почти отгрызли ногу; они истребляли во множестве диких уток и гусей, плавающих зимой по реке; вид имеют отвратительный, а вкус противный, сладковатый; на Кавказе только казаки, преимущественно гребенские на Тереке, употребляют ее в пищу, называя лопушинкой.
