Около одиннадцати часов показался поезд из нескольких экипажей, окруженный многочисленным конвоем казаков, милиции и почетных жителей. В первом экипаже сидели князь Михаил Семенович Воронцов с генералом Чиляевым. Подъехав к нам и приняв от меня с любезной улыбкой рапорт о «благополучии», князь обратился к жителям, что рад-де их видеть и надеется, что при новом начальстве дела пойдут у них лучше и спокойнее. Я поспешил им перевести эти слова по-татарски, на что и последовал общий возглас: «Сагол, Аллах сагласын» (благодарим, да сохранит тебя Бог) и т. п. приветствия. Князь что-то спросил у Чиляева и обратился ко мне: «Я слышу, любезный З., что ты успел в это короткое время уже выучиться по-татарски? Ну, спасибо тебе, что не теряешь напрасно времени… Представьте себе, Борис Гаврилович, – продолжал князь, – между тушинами выучился по-грузински, здесь в несколько месяцев по-татарски – удивительная способность. Если бы нам побольше таких молодых людей, управление много бы выиграло». Генерал Чиляев, подтвердив это, прибавил: «Еще удивительнее, ваше сиятельство, что ведь мало того в короткое время новому языку выучился, но и выговор по-грузински и по-татарски так усвоил, что решительно нельзя и подумать, русский ли это говорит; чистым татарином произносит все слова». Князь еще благосклоннее улыбнулся и спросил у меня: «А что, ты все еще гражданский чиновник?» – «Точно так, ваше сиятельство, губернский секретарь». Михаил Семенович стал что-то вполголоса говорить с Чиляевым, а я отъехал к своим бекам, с которыми между тем, выйдя из тарантаса, что-то беседовал князь Илико Орбельяни, постоянно сопровождавший главнокомандующего во всех поездках. Он поздоровался со мной, удивился тоже, что я успел уже по-татарски «насобачиться», и пошел к экипажу князя. Между тем перепрягли лошадей; наместник поблагодарил провожавших его от Закатал жителей, и поезд тронулся к Каху. Здесь ожидали собранные мною жители ближайших аулов, муллы, все торгующие армяне – толпа большая. Князь Воронцов, через князя Илико поговорив с ними о шелководстве, о рисовых плантациях, о качагах, приказал им содействовать во всем начальству для их же собственного блага, не доводить до строгих мер и т. п. Ответы были обыкновенные, стереотипные, вроде тех, которые и мне давались.
Тотчас за Кахом приходилось переезжать вброд речку Курмук-Чай, бывшую в полном разливе, а известно, что такое горная река в разливе – бешеный поток мог легко опрокинуть экипаж, особенно при изрытом большими камнями и карчами дне, и потому я распорядился выставить до сотни людей, ставших плотной массой против течения и поддерживавших экипажи; сам я верхом простоял в воде, пока все тарантасы проехали. Князь одарил рабочих серебряными монетами и поблагодарил меня, примолвив: «И конь у тебя славный, да и ездок ты смелый». Все эти признаки любезного внимания князя, понятно, действовали на меня самым радостным образом и оживляли мои ослабевшие было надежды на повышение, на карьеру; я потому и вспоминаю о них теперь, хотя посторонний человек может сделать невыгодное для меня заключение о мелочном моем тщеславии, но не должно же забывать, что это было тридцать лет назад, что какому-нибудь двадцатичетырехлетнему губернскому секретарю, приставу видеть особое внимание к себе наместника кавказского, полновластного властителя судеб огромного края, человека, от которого зависели все военные и гражданские, большие и малые люди, не могло казаться мелочью… Да и в настоящее время многие ли, очутившись в подобном положении, равнодушно отнесутся к вниманию своего высшего начальства? Идеализация – сама по себе, а жизнь со свойственными всему человечеству слабостями и эгоистическими интересами – сама по себе…
Верстах в десяти от Каха, у огромного аула Беляджик, была граница Нухинского уезда Шемахинской губернии. Здесь поезд остановился, князь вышел из экипажа и был встречен шемахинским военным губернатором генерал-майором бароном А. Б. Врангелем, уездным начальником и прочими местными властями уезда и тысячной толпой жителей. После обычных приветствий, общих расспросов и прочего князь поблагодарил и обнял генерала Чиляева, сказал приветствие всем, провожавшим его из Закатальского округа, затем обратился и ко мне: «Ну, любезный З., я тобою очень доволен и за татарский язык, и за твою службу вообще, о которой и Борис Гаврилович отзывается весьма лестно; надеюсь, что ты будешь так же продолжать». При этом подал мне руку и, обратившись к барону Врангелю, сказал: «Позвольте вам представить, барон Александр Евстафьевич, вашего соседа по управлению; замечательный лингвист и вообще молодец». На что последовало весьма любезное рукопожатие барона, и это было мое первое знакомство с этим стройным, красивым, честным и симпатичным типом шведского рыцаря, при котором пришлось мне впоследствии долго прослужить, уже при совершенно других условиях, на противоположных концах обширного Кавказа. Но об этом рассказ еще впереди.
Когда князь уже сел в экипаж с бароном Врангелем и поезд готов был тронуться, подбежал ко мне князь Илико Орбельяни и по-грузински наскоро сообщил мне, что я или уже представлен, или буду представлен к переименованию в военные офицеры, что теперь князь, вспомнив об этом, поручил ему доложить обо мне по возвращении в Тифлис. Кроме того, Илико по приказанию князя расспрашивал жителей, не имеют ли какого-нибудь неудовольствия на меня; отзыв был вообще хороший, только некоторые жаловались, что моурав (пристав) «слишком уж горячий». «Я так и передал князю», – заключил милейший Илико Орбельяни, обнялся со мной и побежал к экипажу.
Поезд при кликах «саг-ол, саг-ол!», выстрелах и гарцовании тронулся к Нухе, а мы поворотили назад. В Кахе генерал Чиляев у меня пообедал, поговорил о делах, особенно о неизбежных качагах, и уехал в Закаталы; я пустился его конвоировать с большинством тех же беков, но в трех-четырех верстах за аулом он нас поблагодарил и, оставив себе только казачью сотню с милиционерами, отпустил нас домой.
Так кончился и этот памятный мне проезд князя Воронцова, наполнивший меня блаженным ожиданием эполет и каски с белым султаном…
Первые дни меня просто как-то подмывало от удовольствия, все мне казалось улыбающимся; я был счастлив, как бывают только юноши!..
Вскоре после этого приехал ко мне в Ках адъютант главнокомандующего полковник Ростислав Владимирович Давыдов с письмом от генерала Чиляева, чтобы я доставил ему все средства к самому безопасному и скорому переезду в укрепление Ахты на Самуре. Я счел за лучшее сам проводить г-на Давыдова и, кстати, побывать в новых местах. Он очень этому обрадовался, прожил у меня сутки и затем, взяв с собой шесть казаков и десять человек нукеров, мы выехали через Шинское ущелье по разрабатывавшейся тогда Военно-Ахтинской дороге.
Из большой деревни Нухинского уезда Гойнюк дорога тянулась вверх по скалистому берегу реки Шин. Взорванные порохом скалы, огромные сдвинутые с мест камни, укрепленные берега быстрого потока показывали, каких трудов стоили эти сооружения. В одном месте нам показали обрывистую осыпь, где весной 1846 года после проливного дождя Шин бурным течением внезапно захватил часть дороги и унес офицера (Тифлисского егерского полка подпоручик Зах) и 15 солдат, погибших в грязных волнах.
При начале подъема на гору Салават был построен небольшой редут, в котором гарнизон состоял из небольшой команды с офицером. Мы здесь переночевали и на другой день перевалились через хребет в аул Борч, где тогда был расположен весь рабочий отряд из двух, кажется, батальонов. Отсюда пришлось совершить нам еще второй трудный перевал через высокую гору Цейлан-хан, с которой мы с большими трудностями по глубокому рыхлому снегу (в мае) спустились в ущелье Самура, к аулу Рутул. Старшина Абу-Муслим принял нас весьма радушно и, указывая на свой разоренный дом, рассказал о нашествии на него Шамиля в сентябре 1848 года, перед знаменитой блокадой укрепления Ахты, куда он проходил через Рутул.
