Через некоторое время после отъезда Константина Петровича я посылал к нему в Дагестан особого нарочного с письмом и просил сообщить подробные сведения о ходе осады и вообще, что у них там делается, так как у нас, на Лезгинской линии, распространялись между жителями слухи, что русские потерпели неудачу, Чоха не взяли и разбитые отступают. Ответ я получил, помнится, на одиннадцатый-двенадцатый день из лагеря на Турчи-Даге, приблизительно такого содержания: «Находясь в горизонтальном положении вследствие полученной несколько дней тому назад тяжелой раны в ногу, сам писать не могу, а диктую товарищу. Осада продолжается, и хотя встречены неодолимые препятствия, но есть надежда на успех; гарнизон держится геройски, а Шамиль с большими партиями горцев занимает все окрестные высоты; войска имеют частые стычки с неприятелем; дойдет ли дело до штурма, нельзя сказать наверное, но полагаю, что обойдется и без того. В остальных же частях Дагестана, по-видимому, все спокойно, и доходящие до вас слухи о наших неудачах и поражениях фальшивы. Благодарю за гостеприимство и весьма желал бы на обратном пути еще раз им воспользоваться». Я поспешил донести о содержании этого письма и генералу Чиляеву, и князю Эристову.
Между тем положение на Лезгинской линии от форта Белоканского до границы Нухинского уезда с каждым днем становилось тревожнее. Качаги с небывалой дерзостью, почти открыто расхаживали по аулам, собирали контрибуции, уводили в горы зажиточных людей, грабили по дорогам, врывались в самый город Нуху и оттуда уводили купцов-персиян, уплачивавших за свое освобождение по две, по три, до пяти тысяч серебряных рублей. Неприятельские партии в несколько сотен человек, проходя свободно через Горный Магал, спускались на плоскость и нападали на предгорные аулы, уводя пленных, угоняя скот. Войска, как я уже упоминал, бегали взад и вперед по линии, но или опаздывали, или по фальшивым слухам попадали не туда, куда следовало. Беспрерывные известия о появлении шаек, об их нападениях держали меня почти без отдыха на коне: не успевал я возвратиться из поездки или засады, как уже врывался ко мне какой-нибудь татарин и впопыхах объявлял, что сейчас качаги вошли к ним в аул, стали грабить его дом, ищут какого-нибудь Мустафу или Ибрагима из богатых, и просил, ради Аллаха, помощи; я опять скакал десятки верст и совершенно напрасно: качаги час тому назад уже ушли… Преследование оказывалось совершенно напрасным трудом – в двух-трех верстах за аулом лес, изрезанный дорожками во все стороны, и к Алазани, и к горам. Таким образом, я напрасно горячился, мучил себя, людей, почти загнал лошадей; результат ограничивался, может быть, только тем, что качагам приходилось все же соблюдать некоторую большую осторожность и торопиться уходить из аулов, сокращая время и размеры своих подвигов, чтобы не быть настигнутыми мною.
Не считая лично себя в безопасности, я в Кахе счел нужным принимать различные меры предосторожности. На дворе каждую ночь горел костер, у которого должны были сидеть по пяти-шести человек вооруженных караульных из наряжаемых от Каха жителей под надзором одного из нукеров, у входа в дом стоял часовой казак. Сам я спал одетый и вооруженный, в соседней комнате также мой Давыд. Нередко, невзирая на утомление, я приглашал к себе ужинать кого-нибудь из помощников или беков и за пловом, за кальяном и нескончаемыми рассказами о старине просиживал до двух часов пополуночи, сокращая таким образом удобное для какого-нибудь нападения время. Зная хорошо способность азиатцев придумать совершенно непредотвратимую хитрость, чтобы достигнуть цели, и наслышавшись много примеров, как им удавалось самых наиосторожнейших людей все-таки застигнуть врасплох, я тоже проделывал разные хитрости. Я переменял ночью место, незаметно спускался с верхнего этажа и ложился в канцелярии; на окна, выходившие в сад, из которых, скорее всего, можно было ожидать какого-нибудь вторжения ко мне, ставил стаканы, чашки, которые своим падением произвели бы шум и разбудили меня, и т. п. Наконец, я просто выбился из сил и решился переселиться со всей канцелярией на время в укрепление (две версты по дороге к Элису), где под охраной военной силы мог уже более безопасно спать по ночам.
Здесь в одно прекрасное утро прискакал татарин с известием, что большая неприятельская партия только что напала на аул Сускент, захватила сонных жителей врасплох и грабит аул. Я мигом собрался, все, что было под рукой конного, поскакало за мной, а взвод солдат при офицере я попросил ротного командира бегом послать не по дороге, а через сады, наперерез пути, идущего от Сускента на аул Кум, через который партия неизбежно должна была отступать. Проскакав через Ках по дороге к Сускенту верст шесть-семь, я вдруг увидел вытягивающуюся по дороге к Куму партию человек в 500: вижу навьюченных награбленным имуществом лошадей, вижу рассаженных сзади всадников, громко воющих пленных женщин, вижу несколько влекомых, связанных арканами мужчин, различаю даже лица, расстояние всего, может, верста или полторы – но что же мне делать с моими двадцатью человеками? Напасть на ровной, открытой местности на 500 человек? Понятно, я приостановился в надежде на своевременное появление солдат на указанном мною пункте; это могло бы весьма смутить горцев, им бы пришлось поспешить пробиться в Кум скорее, пока не подоспели большие силы, я даже и с 20 человеками мог бы напасть на хвост их растянувшейся партии, можно было бы освободить пленных, отбить часть добычи, захватить кого-нибудь из неприятелей, но время проходило, голова партии стала уже входить в улицу аула Кума, а солдат все еще не было; я на дальний ружейный выстрел следовал за партией, даже обменялись несколькими выстрелами, задние горцы стали уже прибавлять рыси, некоторые сбросили лишнюю тяжесть со своих лошадей; заметив это, я стал сближаться и наседать на них; они пустились, наконец, вскачь, и когда последние их люди уже въехали в аул, тогда только показались запыхавшиеся бегущие солдатики, которые при всем усердии не могли скорее одолеть этих пяти-шести верст, теряя много времени на перелазы через заборы в садах да на переходы через поливательные канавы. Офицер, молодой прапорщик из кадет Юдин, очень просил пустить его преследовать горцев, позволить ему идти впереди меня, но я на это не согласился: рисковать очевидно пятьюдесятью человеками (да из этих было более десяти нукеров-татар) без малейших шансов на успех я не мог. Я подошел к аулу, когда партия уже протянулась за него; меня встретили несколько человек жителей. «Что же вы, мерзавцы, пропустили туда и назад партию через свой аул! Ведь вас больше 500 человек, могли бы собраться и побить их!» – «Помилуйте, ага, где нам с ними справиться; если бы ты не подоспел теперь со своими людьми, то они и нас бы также ограбили, Аллах саны сагласын (Да сохранит тебя Бог!)». С тем и уехал я назад.
Подобным образом проходило время; еще каких-нибудь особенно выдающихся случаев, о которых стоило бы рассказывать, я теперь припомнить не могу.
В десятых числах августа сидел я в укреплении за каким-то писанием, входит нарочный закатальский нукер и подает мне пакет с надписью «Весьма нужное, в собственные руки». Ну, думаю, вероятно, получили сведение о каком-нибудь новом нашествии; распечатал – что за история! – в пакете какая-то небольшая записочка, незнакомый почерк, читаю: «Спешу вас поздравить, сейчас получен «Инвалид», в котором напечатан высочайший приказ от 23 июля о переименовании вас в корнеты с зачислением по кавалерии. Желаю и впредь быстрого повышения. Покорный слуга А. Дебу». Я чуть не обнял нарочного… Побежал к офицерам гарнизона сообщить радостную весть, поспешил сказать своей канцелярии, готов был, кажется, в набат ударить, одним словом, восторгу не было конца! Наконец, вот они давно желанные, давно мысленно лелеянные эполеты; достиг-таки цели!
