Вот уже двадцать девять лет прошло с тех пор, а все это событие стоит у меня так живо перед глазами, как будто оно происходило несколько месяцев назад. И понятия, и особенно нервы были у меня тогда совсем другие, не теперешние – легко возбуждаемые, расстроенные, с трудом переносящие внезапный стук и т. п. К тому же я был партизан строгих карательных мер против мусульманского изуверства и упорства, и совершенно одобрял не только приговор, но и меры принятия с целью произвести впечатление на народонаселение; тем не менее выходка генерала, усевшегося на кресле с трубкой в зубах и ведущего смешливый разговор в минуту «вздергивания» людей на виселицы и раздающихся душураздирающих стонов и визгов, и тогда показалась мне неуместной, плохо театральной – это было как бы подражание какому-нибудь восточному деспоту, самовластному паше и, во всяком случае, не соответствовало ни званию, ни положению генерала как главного представителя законной власти в крае…
Батальон Тифлисского егерского полка, в руки которого попали двенадцать человек, присужденных к шпицрутенам, считал себя не просто наряженным для исполнения приговора, но как бы мстителем за своих погибших в лесу товарищей, и легко себе представить, что произошло. Я опускаю завесу и не желаю смущать воображение читателя описанием картины, нередко и теперь еще, после 29 лет, бросающей меня в нервную дрожь (я был в тот день дежурным и по службе обязан был оставаться до конца экзекуции). Кажется, семь или восемь человек из них в течение двух-трех суток умерли в госпитале.
Когда об этом узнали в Тифлисе, то князь Воронцов так был возмущен, что прислал особых лиц, кажется в том числе своего приближенного доктора Андреевского, произвести дознание: что было причиной смерти этих наказанных, и почему приговор в исполнении был так искажен, то есть люди, считавшиеся главными виновниками и присужденные к повешению понесли, очевидно, гораздо более легкое наказание, ибо умерли мгновенно, без страданий? Впрочем, дело замяли, ограничившись сильным нагоняем. Да и нельзя было сделать что-нибудь более резкое, чтобы не дискредитировать местные власти окончательно в глазах населения. Но генерал Б. с того времени стал в глазах князя Воронцова «невозможным» и через несколько месяцев, когда прибавилось еще одно происшествие, о котором будет сказано ниже, кончилось не только его кратковременное управление Лезгинской линией, но и вообще кавказская служба: его перевели командиром одной из пехотных бригад в России. До того, однако, пришлось мне еще принять участие в экспедиции в горы под его начальством, о чем я и намерен рассказать теперь подробно.
XXXIII.
В последнее пребывание князя Михаила Семеновича на Лезгинской линии решено было примерно наказать горцев за побиение 8 мая наших милиционеров. С этой целью следовало двинуть самостоятельный отряд в горы для разорения аулов, жители которых принимали главное участие в нападении.
13 июня 1850 года близ елоканского форта собрался отряд под начальством генерал-майора Б. Состав отряда, если не изменяет мне память, был, кажется, следующий: 2-й и 3-й батальоны Эриванского карабинерного, 3-й и 4-й Грузинского гренадерского, одна рота Кавказского саперного батальона под командой штабс-капитана Кауфмана (Михаил Петрович, ныне генерал-адъютант, начальник главного интендантского управления), восьми или десяти горных орудий, команды с крепостными ружьями и ракетами, две сотни донских казаков, одна сотня пешей и одна конной грузинской милиции. Через несколько дней уже в горах к нам присоединились еще два батальона Тифлисского егерского полка со своим полковым командиром князем Ревазом Ивановичем Андрониковым, недавно умершим в звании генерал-адъютанта. Для участия в действиях, между прочим, прибыл и адъютант князя Бебутова штабс-капитан Александровский, с которым я в Тифлисе был хорошо знаком через брата его Василия Павловича, походного казначея наместника. Мы с ним поместились в одной палатке и прожили вместе до возвращения отряда в Закаталы.
14 июня отряд выступил в поход по той же дороге, на которой 8 мая случилась кровавая катастрофа с нашими милиционерами. До урочища Акимал, где мы провели первую ночь, дорожка тянулась по лесу, и хотя узенькая, местами очень крутая, но все же была довольно сносная; вьюки безостановочно подвигались, и отряд без особых приключений в сумерки достиг ночлега, оказавшегося весьма удобным – воды, дров и травы сколько угодно.
Утро 15 числа просто радостно нам улыбнулось: солнце в полном блеске, небо прозрачно синее, без малейшего облачка, воздух влажно-живительный, кругом сочная зелень, а впереди дорожка, по-видимому не хуже пройденной накануне. Когда лагерь был снят, все навьючено и батальоны построились к выступлению, генерал Б. со своим штабом, всеми прикомандированными волонтерами, сотней казаков и несколькими милиционерами выехали вперед, следом за нами тронулся авангард с саперной ротой во главе, а в хвосте всей колонны – вьюки, под прикрытием арьергарда, в промежутках артиллерия. В минуту выступления с Акимала едва ли кому приходила мысль, что погода может измениться, что небольшой, в несколько верст, переход до перевала через хребет не будет совершен к четвертому-пятому часу пополудни. Даже я, уже кажется бывалый в горах человек и исходивший их вдоль и поперек в разные времена года, поддался какому-то общему весело-беззаботному настроению и после отлично проведенной ночи, после вкусно выпитого чаю, вскочил на коня в одном сюртуке. Между тем не успели мы пройти версты две-три по чрезвычайно крутой, извилистой зигзагами тропинке, нас стал покрывать густой туман, окутавший не только всю окрестность, но не дававший возможности видеть что-нибудь в трех-четырех шагах от себя; тропинка все ухудшалась, из глинистой превратилась в щебенистую, затем в усеянную крупными камнями, наконец совсем пошла по скользким плитнякам, по выдолбленным углублениям в виде лестницы; в иных местах, над страшными обрывами с одной стороны и отвесной скалой с другой, вдруг являлись трещины до полуаршина шириной, через которые привычные лошади без седока переступали без труда, но для непривычной, под тяжелым неуклюжим вьюком, объем которого был вдвое шире самой тропинки, толкался о скалу, такие места были непроходимы; не менее трудны и еще опаснее были крутые повороты на зигзагах, над безднами. Приходилось развьючивать, перетаскивать все на руках, перевести лошадь, опять навьючивать. А туман, проникающий даже сквозь солдатские шинели, то густел до того, что собственного носа не видно, то вдруг порывистым холодным ветром относился на несколько секунд в сторону, давая возможность увидеть тянувшийся гуськом отряд, покрывал вдруг опять все непроницаемым мраком
[15]. С каждым шагом вперед движение становилось труднее, все чаще и чаще раздавались крики: «Юпитер сорвался», «Рыбка полетела» (название артиллерийских лошадей), передаваемые от одного к другому, пока не доходили до ехавшего между нами впереди артиллерийского командира подполковника де Саже, человека вполне достойного, но, вероятно, очень слабонервного, впервые попавшего в такую местность: бледный от головокружения, на адской тропинке над обрывами едва передвигавший ноги, он должен был выслушивать такие неутешительные возгласы.
