Напейся же ты так,
Чтобы тебя хоть ныне
Апоплексический хватил удар!
Получив продовольствие, отряд приободрился и уже стал порываться к новым движениям и встречам с горцами. Однако ожидания эти не сбылись. Простояв еще несколько дней на Тамалде в напрасном ожидании депутатов с изъявлением покорности и раскаяния от наказанных жителей, генерал Б. решился возвратиться на линию, где по полученным сведениям утихшие было кровавые происшествия возобновились в сильных размерах.
В первой половине дня мы тем же путем без особых приключений возвратились в Белоканы, здесь дневали, батальоны Тифлисского полка ушли в свой штаб Лагодехи, а мы на другой день отправились в Закаталы. Экспедиция кончилась. Результатом были два-три немного разоренных аула, несколько потравленных полей да кратковременный страх обитателей диких лезгинских трущоб. Была ли у неприятеля какая-нибудь потеря при взятии аулов, сказать трудно, во всяком случае едва ли больше пяти-шести человек, задетых шальными пулями; да и не удивительно: горцы, закрытые своими каменными саклями, безопасно стреляли в подходившие совершенно открытые головные части наших войск, а затем мигом исчезали и уходили по крутым балкам, где их и не преследовали. С нашей же стороны было человек 30–35 раненых, штук 50–60 погибших в кручах лошадей, изрядное количество выпущенных снарядов и патронов, крупная денежная издержка, изнурительный труд войск и убеждение горцев, что «не так страшен черт, как его малюют»… Впрочем, по заведенному порядку сделано было представление о награждении «более отличившихся», и в начале следующего года вышли награды, в том числе мой лагерный сожитель Александровский был произведен в капитаны, а я – в поручики.
И нужно правду сказать, что если офицеры вполне заслуживали данных им наград, то еще более заслуживали их солдаты. Переносить такие ужасные труды и лишения не только без всякого ропота, а даже с неподдельной готовностью и отчасти весельем могли только люди, закаленные в кавказских походах, предводимые удалыми, опытными офицерами. Был ли от этих трудов, лишений и опасностей какой-нибудь хороший результат для дела – вопрос другой, не касавшийся войск: их обязанность – повиноваться, идти, куда поведут, подставлять лоб под пулю или под ежеминутное опасение слететь с кручи, а уж куда, почему и зачем, про то-де начальство знает.
И опять нужно правду сказать, «дела давно минувших дней»!.. от этих трудов и лишений, от этих крупных казенных затрат, от расстройства солдатского и субалтерн-офицерского здоровья результаты были весьма проблематические… Вот хоть бы для примера: в 1845 году генерал Шварц преодолел трудности движения по этим адским трущобам между южным и северным склонами Главного хребта, чтобы наказать дидойцев за их беспрестанные нападения на мирную Кахетию, которую мы десятки лет никак ни умели достаточно защитить от этих вторжений. Очень хорошо. Главный дидойский аул Хупро взят с боя, разорен, сожжен. Торжествуется победа. Читающий реляцию видит неимоверные подвиги войск, для которых ничто – карабкаться по заоблачным снеговым пикам, переходить вброд бешеные потоки, лезть с криком «ура!» под выстрелами метких горских винтовок на кручи, без дорог и т. д. Понятно, у него, у читающего, невольно вырывается: «Молодцы, славно, лихо!» и шлются благодарности и награды. Но вот проходит не более четырех лет – новый начальник Лезгинской линии генерал Чиляев считает опять нужным наказание дидойцев, опять двигается отряд в 1849 году к тому же Хупро, и опять повторяется то же, что и в 1845 году; затем проходит восемь лет – и новый начальник линии генерал барон Вревский начинает свое наступление на горцев в 1857 году опять к тому же Хупро… И всякий раз оно сжигается и разоряется, и всякий раз дидойцы жестоко наказаны и трепещут… В таком же роде бывали действия и на других военных театрах Кавказа, и некоторые пункты получали какую-то классическую известность своей притягательной силой наших набегов и экспедиций. Как на Лезгинской линии Хупро, так в Чечне были Алдинские хутора, за Кубанью – Абян. Каждое из этих мест, особенно Алды – родина Ших-Мансура, в которую первый раз пошли наши войска в 1785 году, и весьма неудачно пошли, потерпев полное поражение, – чуть не ежегодно фигурировало в реляциях и всякий раз как весьма важный результат… Tempi passati!
Без всякого преувеличения могу сказать, что если бы, наконец, не принята была совсем другая система войны на Кавказе, то эти экспедиции для наказаний, эти разные набеги и реляционные прогулки с кипятящей кровь обстановкой, под звуки «ура, ги!», под свист пуль и грохот пушек, с примесью стонов раненых и видом несомых на шинелях убитых – все это легко превратилось бы в perpetuum mobile…
XXXIV.
Вскоре по возвращении в Закаталы сделалось известным, что сам главнокомандующий с отрядом, собранным в Южном Дагестане, двинется вверх по реке Самуру в Горные Магалы для их осмотра и принятия мер к прекращению того враждебного к нам настроения, которое давало неприятельским шайкам возможность оттуда проникать на Лезгинскую линию и в Нухинский уезд (о чем я уже упоминал подробнее выше). Генерал Б. рассчитывал, что его, без сомнения, тоже вытребуют туда для совещаний как ближайшего местного начальника. Однако, к крайнему его огорчению, этого не случилось; он получил только предписание выслать в аул Цахур с достаточным прикрытием находящихся в прикомандировании к его отряду адъютантов главнокомандующего и меня как элисуйского пристава и знакомого с местными обстоятельствами.
За отъездом Каханова в Тифлис в Закаталах никого из адъютантов князя Воронцова не оказалось, и потому генерал Б. приказал на всякий случай отправиться Александровскому как адъютанту начальника всего гражданского управления; мне тоже было объявлено приказание следовать в Цахур. В прикрытие были назначены две роты первого батальона Эриванского карабинерного полка с четырьмя крепостными ружьями, несколько донских казаков и десяток туземных милиционеров под командой майора Фелькнера.
Мы выступили через Мухахское ущелье, перевалились благополучно при отличной погоде через Главный хребет к истокам Самура, прошли Баш-Мухах и к вечеру другого дня остановились на берегу реки в виду Цахура, уже занятого дагестанскими войсками. Принарядившись, мы тотчас отправились по крутому подъему в аул, где и явились к начальнику главного штаба генерал-адъютанту Коцебу, а от него – к главнокомандующему. Принял нас князь весьма любезно, расспрашивал Александровского о дороге, по которой мы прошли, о движении отряда генерала Б., о происшествиях на Лезгинской линии и прочем; обратившись ко мне, сказал: «С тобой, любезный З., хочу подробно поговорить о здешних делах, приходи завтра часов в десять утра». Мы раскланялись. Александровский отправился к своему брату, походному казначею, а меня пригласил к себе в саклю бывший мой помощник в Элису Гаджи-ага, тоже вызванный в Цахур, у которого я и ночевал, проведя большую часть ночи в разговорах о местных делах, о качагах, об отношениях к ним жителей Горных Магалов, о мерах, какие нам казалось полезным принять к прекращению разбоев, и т. п. Гаджи-ага хотя более хитрый, чем умный татарин, однако насквозь знающий своих соотечественников и все их дела, бывший несколько лет в бегах с султаном Даниель-беком, опытный, мог бы быть весьма полезным нам человеком, если бы не был ярым фанатиком-мусульманином, в душе ненавидящим христиан. У него, как и у большинства служивших нам мусульман, происходила постоянная борьба между фанатизмом и преданностью святому делу вражды к гяурам, с одной стороны, и между желанием получать отличия, денежные выгоды и пользоваться влиянием над соотечественниками – с другой. От того беспрестанное лавирование, хитрость, желание угодить обеим сторонам… Этих господ нужно было хорошо знать, не возбуждать в них неуместной грубостью или придирчивостью мстительности, но и не верить вполне, строго требовать буквального исполнения приказаний и вообще не класть пальца в рот… Некоторую пользу из них всегда можно было извлечь, и вообще без их содействия местное управление было бы слишком затруднено, но обширных полномочий и свободы действий ни в каком случае предоставлять им не следовало, так как они почти без исключений употребляли их во вред нам же. Мое короткое знание этих господ происходило не столько от какой-либо особенной проницательности, а главнейше от знания языка и возможности объясняться без переводчиков, а также от исключительной случайности, бросившей меня с двадцатилетнего возраста в среду туземцев, которые имеют много одинаковых характерных особенностей и, за весьма редкими исключениями, одержимы отсутствием прямоты и откровенности, у них постоянно задние мысли…
