Между тем князь Аргутинский по рекомендации Илико Орбельяни захотел меня видеть, и состоявший при нем по особым поручениям капитан Краснюченко зашел ко мне, объявив, что князь Моисей Захарович просит меня прийти в таком-то часу. Я явился в занятую им саклю; доложили, и я был позван. Князь сидел на походном складном кресле, с трубкой, сгорбившись, насупившись (обыкновенная его поза); вдали в почтительной лакейской позе стоял служивший у него имеретин Глахуна, хотя и милиционный офицер, но продолжавший и трубки подавать, и сапоги снимать, и под сердитую минуту испытывать на своей спине крепость княжеского чубука. Я в первый раз видел тогда князя Аргутинского, слава коего уже несколько лет гремела по Кавказу. Невзрачнее, непредставительнее наружности трудно себе вообразить: небольшого роста, порядочно тучный, сгорбленный, седые волосы в беспорядке, грязноватый сюртук с потемневшими аксельбантами, понуренная, редко поднимающаяся голова – все это производило впечатление, далеко не внушающее и не соответствующее молве о его достоинствах; только изредка поднимаемые черные глаза блестели и с особенной проницательностью как-то пронизывали его собеседника. Но наружность обманчива. Моисей Захарович был действительно человек умный, в тонкости знавший Кавказ и его обитателей, отличный администратор и не менее хороший генерал, чрезвычайно заботливый и внимательный к войскам, вдобавок абсолютно бескорыстный человек, но с неограниченным честолюбием, возраставшим по мере его возвышения. До полковничьего чина и назначения командиром Тифлисского егерского полка он ничем не отличался, подвигался весьма туго, вообще принадлежал к категории офицеров, ничем не выдающихся, никем не замечаемых. Только с назначением в 1841 году начальником Самурского округа и расположенных там войск он сразу заявил себя человеком, попавшим в настоящую свою сферу деятельности; местное население вскоре убедилось, что имеет дело с человеком, которого не проведешь, который всякой азиатской дипломатии противопоставит такую же в квадрате и выполнит свои угрозы не на словах, а на деле. Горцы не замедлили дать ему кличку – Самурчаин донгуз (Самурский кабан), сохранившуюся за ним навсегда.
Нужно отдать бывшему главному начальнику Кавказа генералу Головину справедливость, что назначением князя Аргутинского в Самурский округ он оказал краю значительную услугу: при всех печальных катастрофах, последовавших вскоре затем в Северном Дагестане, где наше владычество висело, так сказать, на волоске, в Южном Дагестане было сохранено относительное спокойствие, само по себе облегчавшее критическое положение наше в ту бедственную для нас эпоху. Затем несколько лет деятельности в этом небольшом районе развили дремавшие так долго под спудом способности князя Аргутинского, удачи придали ему достаточную долю уверенности в себе, а повышения и одобрения свыше укрепили эту уверенность еще более, и таким образом он подготовился к занятию достойным образом возложенного на него впоследствии главного командования всем обширным и важнейшим тогда на Кавказе Прикаспийским краем. В июле 1850 года, когда я представился ему, он был наверху своей славы, генерал-адъютант, с Георгием третьего класса, весьма уважаемый князем Воронцовым.
– Честь имею представиться вашему сиятельству, корнет З., – провозгласил я, вытянувшись в струнку.
– А, очен-ъ рад с вами познакомиться; сад-ытесь (выговор все-таки тотчас обличал сына Грузии) поближе, потолкуем.
Я сел на стул против князя.
– Давно вы служите на Лезгинской линии?
– Полтора года, ваше сиятельство.
– Что же вы там делаете?
– Го д был элисуйским приставом, а теперь состою без определенного назначения при генерале Б., с которым участвовал в походе и недавно возвратился.
– Скаж-ыте, пожалуйста, отчего у вас там на линии такие беспрестанные происшествия? Неужели нельзя принять меры, чтобы прекратить это? – продолжал князь, посасывая свою трубку и смотря себе на колени.
Что и как отвечал я тогда ему, само собой, припомнить теперь не могу; знаю только, что вопрос коснулся предмета, близко мне знакомого и составлявшего в то время, можно сказать, как бы мой конек, и потому со свойственным молодости вообще, а моей натуре в особенности экстазом я и пустился. Моисей Захарович все слушал, изредка только вскидывая на меня свои блестевшие углем черные глаза, да по своей привычке покрякивал, иначе не могу выразить издаваемых им звуков, нечто среднее между гм, хрр и обыкновенным сопением. Говорил я долго, совершенно откровенно, без обиняков, думая выказать мое знание местных обстоятельств.
– Да, это все справедливо вы говорите, очень хорошо видно, что вы все там подробно знаете; но как же генерал Чиляев, ведь он умный, опытный человек, не распоряжался так, чтобы все это шло иначе?
Вот тут-то, будь я хоть в сотой доле сведущ в мудрой житейской науке против моего добрейшего знакомого А. А. Потоцкого, я бы должен был ответить, что где же мне, мол, молодому прапорщику сметь судить о генералах, моих начальниках, что, вероятно, им ближе видно, какие меры должно принимать и прочее, что я только рассказал о положении дел на линии, как мне представляется, но что, без сомнения, я по своей неопытности могу ошибаться и т. п., а я сдуру со своими откровенностями. И на последний вопрос я распространился что-то, помнится мне, об излишней снисходительности генерала Чиляева к жителям, употребляющим это во зло, о вреде угроз, никогда не приводимых в исполнение, о слишком большом доверии к так называемым влиятельным туземцам и прочее.
– Очен-ъ, очен-ъ вам благодарен, все это весьма интересно, рад, что познакомился с вами.
Я встал, князь протянул мне концы своих пальцев, я поклонился и вышел. О приглашении к себе на службу ни слова.
Пошел я тотчас дать отчет об этом свидании Илико; он меня подробно расспросил обо всем, что было говорено, и тут же мне сказал:
– Нет, брат, к Аргутинскому ты не попадешь, он таких, которые критикуют действия своего начальства, терпеть не может. А вот я скажу князю Гагарину, не возьмет ли он тебя к себе; его переводят военным губернатором в Кутаис, там ты со знанием грузинского языка можешь быть ему полезен, а человек он благородный, милый, образованный, с ним скорее сойдетесь.
– Однако, что же я в Кутаисе буду делать? В такой мирной стране, где ни экспедиций, ни драк нет, ни отличий, ни наград?
– Это ничего, – сказал Илико. – Если он возьмет тебя в адъютанты, то может просить о прикомандировании тебя на месяц или два к какому-нибудь отряду для участия в делах, как делают все наши адъютанты. Подожди-ка здесь, я сейчас зайду и поговорю с Гагариным.
Через несколько минут позвали меня к князю Гагарину, и после весьма непродолжительного разговора он выразил полное согласие взять меня к себе в адъютанты, когда его переведут в Кутаис, «что, впрочем, еще не решено, – прибавил он. – Когда узнаете, что мое назначение туда состоялось, прямо приезжайте, я вас буду ожидать».
В тот же день я обедал у главнокомандующего: тут были все генералы и начальники частей войск, вся свита князя, вообще человек до двадцати; сидели по-азиатски, на полу, кое-как поджавши ноги. Князь Воронцов был в хорошем расположении духа, много рассказывал и, как теперь помню, заключил следующими словами: «Да, господа, все, что выходит за пределы, нехорошо; даже добродетель, выходящая за пределы, становится пороком»
[21].
