После обеда мы разошлись по саклям, а на другое утро часов в восемь собрались на площадке перед квартирой князя. Ту т мы с Александровским и Гаджи-агой откланялись всем властям и вскоре выехали через Кылмиц и Сарибаш, по той же дороге, по которой я в 1849 году возвращался из Ахты; войска вскоре тоже тронулись левым берегом Самура вниз к Лучеку, а Фелькнер еще с рассветом ушел обратно вверх по реке.
К вечеру мы добрались без всяких приключений до Каха, где и ночевали у г-на Вакуловского, занимавшего должность пристава со времени моего отъезда оттуда. На другое утро он дал нам человек десять чапар (конных милиционеров) в конвой под командой рассыльного из элисуйцев Вагаба, молодого ловкого парня, ездившего всегда и со мной; таким образом, поезд составился из Александровского и бывшего с ним донского казака, больного, вялого, на плохой лошаденке, меня с моим неизменным спутником Давыдом да одиннадцати конвойных, на которых в случае какой-либо опасности надежды было мало – я знал этих людей хорошо и имел основания не надеяться на них; досаднее всего было мне, что, одетый в форменный офицерский костюм, я, кроме обыкновенной азиатской шашки, никакого другого оружия не имел, а револьверов тогда еще не знали. Между тем каждодневные происшествия на линии, особенно как-то усилившиеся с весны этого года (1850), заставляли быть настороже при переезде до Закатал – верст около пятидесяти.
Часов в девять утра мы пустились в путь. Вагабу я приказал ехать впереди, сам с Александровским, Давыдом и казаком в нескольких шагах за ним, а чапары, которых мне через каждые две-три версты приходилось поругивать, чтобы не отставали, позади. Первую половину пути до аула Гуллюк проехали мы благополучно, скорой ходьбой, делая не менее семи верст в час, невзирая на сильный жар. Въезжая в раскинувшийся на большом пространстве Гуллюк, состоящий весь из садов, обнесенных глиняными стенками и скрытых за ними каменных саклей, мы уже не ожидали никакой опасности, не обратили внимания, что чапары порядочно отстали и, дав волю лошадям, шлепавшим по мокрому щебенистому грунту дорожки, о чем-то болтали с Александровским, как вдруг я заметил, что Вагаб остановился, кто-то держит лошадь его за узду, а сам он оглянулся назад с каким-то особенным тревожным видом; я толкнул свою лошадь и, сделав полурысцой несколько шагов, увидел, как из-за стенки сада один за другим перелезали несколько вооруженных с головы до ног людей, в наружности коих я уже ошибиться не мог… Это были качаги, человек 10–15, и по виду не горцы дальних обществ, а свои, беглые, разбойники, наводившие ужас на край!..
– Эй, Давыд, казаки, чапары, – крикнул я, что мочи было по-русски и по-татарски, – скорей, сюда! Раздался ускоренный громкий топот. Качаги заметили три русские фуражки, мою, александровского и казака, и должно быть поверили словам Вагаба и моему крику, что конвой состоит из целой команды казаков, мгновенно бросились перелезать назад через стенку, но в эту минуту я с Давыдом уже подскакал к месту и, видя, что качаги бегут к густому саду, крикнул Вагабу бросить лошадей и с ближайшими чапарами бежать за мной, делая выстрелы, чтобы вызвать тревогу, на которую должны прибежать старшины и местные чапары, а качагам нагнать еще больше страху, недолго думая и не слушая криков Александровского: «Куда вы? Что вы делаете?», перескочил через стенку и с Давыдом пустился за бегущими. Все это было делом минуты. Разбойники только еще миновали саклю, у дверей коей сидели несколько баб за работой, как бы ничего не случилось; я видел мелькающие за тутовыми деревьями красные и синие ахалухи, большие курпейчатые папахи, блестевшие на солнце винтовки, еще несколько шагов или лучше прыжков – и один из качагов очутился впереди нас в 15–20 шагах: он только что хотел перепрыгнуть через оросительную канавку, как раздался выстрел Давыда; он сделал еще прыжок, упал, очевидно раненый, опять поднялся, пустился бежать, еще несколько шагов оставалось ему до чащи, в эту минуту я наскочил и рубанул его по обнаженной бритой голове (папаха у него слетела при падении), кровь брызнула ручьем, но он имел еще силу выхватить огромный кинжал и повернулся ко мне… Я видел перед собой просто гиганта, косой сажени в плечах, с обезображенным от озлобления, боли и лившейся крови лицом, и признаюсь, сердце у меня екнуло… Я поднял шашку, готовясь повторить удар, вдруг раздался по-грузински крик Давыда: «Го, шен дзагли швило», и пистолетный выстрел почти в упор, в грудь, сваливший верзилу окончательно. В ту же минуту Давыд отрубил у него кисть правой руки и сдирал боевые доспехи, а я травой вытирал с шашки и с платья кровь, обрызгавшую меня так изрядно. Между тем в саду появился Вагаб, без чапаров, не согласившихся идти за ним, а через несколько минут стали прибывать жители, старшины, один тамошний офицер, штабс-капитан милиции Магмуд-ага – все это кричало, шумело, выражало якобы негодование на дерзость качагов, решающихся в ауле среди бела дня нападать на русских офицеров, все это подобострастно нам кланялось, уверяло в своей преданности, готовности служить и прочем, давно мне известные татарско-дипломатические приемы. Убедительно стали приглашать нас на плов, предлагали хоть сто человек конвоя – одним словом, все было пущено в ход, чтобы задобрить особенно Александровского, которого как адъютанта из Тифлиса они особенно опасались. Мы от всего отказались, потребовали только конвой из пятнадцати человек, но чтобы сам старшина ехал тоже до Закатал. Это очень ему не понравилось, однако Магмуд-ага посоветовал ему ехать, прибавив, что вслед за ними и сам приедет. Мы простояли часа полтора у дома старшины; лошади наши отдохнули, конвой собрался, поехали и часу в седьмом вечера добрались до Закатал. Тотчас явились к генералу Б., рассказали все подробно и представили ему Давыда с кистью руки убитого разбойника. Вспылил генерал шибко, старшину велел арестовать, а с рассветом следующего дня в Гуллюк уже выступил третий батальон Эриванского карабинерного полка с полковником Фрейтагом фон Лоренгофеном для наказания жителей. Наказание, впрочем, ограничилось, сколько мне помнится, тем, что батальон дня три оставался в ауле, требуя быков, баранов, рису, хлеба, сколько смогут солдатики поесть, а старшины просидели с неделю под арестом. Давыд получил от генерала в подарок полуимпериал, да по моей просьбе был представлен к медали за храбрость.
XXXV.
Дешево отделавшись от грозившей нам опасности и профигурировав дня три в Закаталах в качестве героев, мы с Александровским расстались: он уехал отдыхать на лаврах в Тифлис, а я остался в Закаталах в неопределенном положении офицера, не имеющего постоянного назначения. Князь Эристов, которому я подробно рассказал о своей поездке в Цахур, разговоре с князем Михаилом Семеновичем, Аргутинским, Гагариным и Илико Орбельяни, прежде всего излил свою желчь на генерала Б., критикуя его «дурацкие» распоряжения, его шутовство, его доверие к окружающим нескольким офицерам и особенно командиру линейного батальона подполковнику Крузе, «известному плуту и шулеру»; распространялся о вражде к нему всей этой шайки и заключил следующими словами: «Я написал князю (то есть Воронцову), что я здесь никакой пользы принести не могу и напрасно расстраиваю только свое здоровье, почему убедительнейше прошу увольнения от должности окружного начальника. На это получен мною конфиденциальный ответ, что я представлен в полковники и что, как только производство состоится, то буду назначен командиром Грузинского гренадерского полка, до того просили меня остаться в Закаталах». Я поспешил поздравить Эристова с предстоящим назначением и прибавил, что раз уже надев эполеты, я предпочел бы службу во фронте и, если он позволит, буду просить о переводе в гренадерский полк. «Не только позволяю, но и приглашаю; надеюсь найти в вас хорошего полкового адъютанта; да я уже раз вам предлагал это», – сказал он мне. Поблагодарив и обещав употребить все старание и прочее, я спросил, как теперь быть мне? «Да оставайтесь пока здесь, а как выйдет мое производство и назначение – вместе уедем в полк».
