Как неожиданно отлично все устроилось! Я был просто в восторге, поделился новостью с Давыдом и в ожидании предстоящего отъезда просиживал то у Эристова, слушая его раздраженные, злобные речи о Б., то у закатальского коменданта подполковника Лазарева, презабавного армянина, угощавшего своих гостей великолепным, им самим приготовляемым пловом и пением персидских мелодий под аккомпанемент тари – род балалайки. Лазарев
[22] этот, невзирая на чин подполковника и продолжительную службу в наших войсках, оставался, однако, всегда типом карабахского армянина pur sang. Про него рассказывали много уморительных анекдотов. Между прочим, следующий: у азиатцев есть обычай при затмении луны стрелять в нее из ружей, чтобы прогнать шайтана, севшего-де на луну. Командуя батальоном в Тифлисском егерском полку и находясь в каком-то отряде, Лазарев в одну прекрасную ночь, выйдя из своей палатки, заметил затмение луны; недолго думая, верный своим армянским обычаям, он вызвал батальон и приказал стрелять вверх… Произошла тревога, весь отряд переполошился от залпов, думая, что неприятель сделал нечаянное нападение, наконец, узнали, в чем дело, и Лазарев был изгнан из отряда и из полка, зачислен по армии и засел навсегда в чине подполковника и разных нестроевых должностях. Он, впрочем, этим не огорчался, остался неизменным добряком и любителем шашлыков, плова и заунывных персидских песен.
Прошло недели две. Генерал Б., отношения которого к Эристову со дня на день становились все враждебнее, отъезжая на продолжительное время на левый фланг линии, поручил исправление своей должности прибывшему незадолго перед тем в Закаталы адъютанту главнокомандующего полковнику Давыдову (о котором я уже упоминал по поводу поездки с ним в 1849 году в Ахты). Это окончательно взорвало Эристова. Его, окружного начальника, второе лицо после начальника линии, оставляют в стороне и поручают начальство приезжему адъютанту, пустому, ничего не понимающему человеку, хотя и чином выше стоящему? Нет, такого оскорбления он перенести не желает; он поедет в Тифлис без разрешения, хотя бы и подвергся за то неудовольствию князя. Так кипятился он дня два передо мною и двумя-тремя чиновниками из грузин, при нем служившими, и решил с первой оказией уехать. «Поедем вместе, – обратился он ко мне, – что вам тут делать?» – «Хорошо, очень рад, только как уместиться? У меня и вещей много, и человек с собой? – «Человека оставьте с вещами здесь; тут есть провиантский подрядчик Зубалов, который через неделю выезжает в Тифлис, он и заберет вашего Давыда с собой, а вы возьмите только небольшую сумку и поедем». – «Хорошо, я схожу к Зубалову сказать ему об этом и распорядиться».
Зубалов, кажется Антон, тифлисский армяно-католик, славный малый, с которым мы нередко игрывали в карты, выразил полнейшую готовность взять с собой Давыда с вещами и при этом прибавил: «Зачем вам ехать с Эристовым, трястись на перекладной в эту жару и пыль? Лучше останьтесь до следующей оказии, тогда поезжайте со мной; у меня хороший большой тарантас, я один, без человека, отлично поместимся и с удобствами доедем». Предложение было соблазнительно, но я боялся раздражать отказом вспыльчивого Эристова, будущего командира моего, и отказался от предложения Зубалова. Весь почти следующий день я провел у Эристова, помогал ему уложить бумаги и по возможности успокаивал его достигшее крайнего предела раздражение. Духота была невыносимая, ртуть поднялась до 40 градусов, Эристов мучился приливами крови к голове и жаловался на боль в раненой руке.
Вечером, часу в девятом, наконец повеяло прохладой, мы вышли в садик, куда Эристов приказал подать ужин. «Ну-с, – сказал он, – проведем последний вечер в этих мерзейших Закаталах. Я так рад вырваться отсюда, что и думать не хочу о предстоящем, вероятно, неудовольствии князя-наместника за оставление должности без разрешения. Лучше пойду в нацвалы (сельский старшина) в мою карталинскую деревню, чем здесь быть начальником округа». Старался он принять и шутливый тон, отпускал грузинские остроты насчет своего секретаря Соломона Рчеулова, добрейшего толстяка грузина, весьма приунывшего в чаянии потери своего места за отъездом его патрона, но все выходило как-то вяло; на маленькой компании нашей лежало что-то унылое, к еде и даже хорошему кахетинскому мало прикасались, разговор не клеился, только папиросы усердно жглись. Вдруг раздались звуки музыки. «Это где играют?» – спросил Эристов. Никто не знал. Послали справиться. Оказалось, что у батальонного командира Крузе господа собрались на вечер в саду, ужинают, и музыка у них играет. В течение часа или двух раздавались все веселые польки и вальсы, крики «ура!», туш, опять какой-нибудь веселый мотив – публика, видимо, раскутилась. Затем после краткого молчания раздались звуки похоронного марша… Эристов вскочил как ужаленный. «Это они, мерзавцы, меня провожают, меня хоронят, рады от меня отделаться, чтобы свободнее воровать! Напрасно радуются, я их выведу на чистую воду, они еще вспомнят меня» и т. д., кипятился он. Мы молчали. После похоронного марша опять пошли марши и польки, опять тосты, крики – одним словом, военный кутеж на славу.
Было уже далеко за полночь, когда Эристов, наконец, поднялся со своего места, сказав: «Нужно несколько часов отдохнуть перед выездом. Смотрите же, не проспите, обратился он ко мне, в семь часов будьте уже здесь, напьемся чаю, а в восемь выедем. Я попрошу офицера, ведущего оказию, дать мне знать, когда все будет готово за воротами форштадта». – «Не беспокойтесь, раньше семи приду», – сказал я и ушел на квартиру чиновника окружного управления Огонь-Догановского, у которого я остановился.
Я застал его за ужином с Зубаловым и еще кем-то. «Ну что, князь решительно едет завтра?» – спросили они меня. «Да, решительно», – при этом я рассказал им, как мы провели с ним вечер, как он бесился, услыхав звуки похоронного марша и прочее. И Догановский, и Зубалов ничуть не сомневались, что похоронный марш была одна из выходок кутившей компании против Эристова, которого они терпеть не могли, и что при известном расположении к нему князя Воронцова он им насолит так, что век не забудут. Зубалов при этом возобновил мне свое приглашение остаться до следующей оказии и ехать с ним, предсказывая мне, что я очень пожалею о поездке с Эристовым на перекладной. Я совершенно разделял его убеждение и душевно рад бы был отделаться от поездки с Эристовым, да все не знал, как поступить, не раздражая его этим. Продремав несколько часов, я встал, уложил в переметную сумку несколько вещей, повторил Давыду подробные наставления о предстоящем ему выезде с Зубаловым и где отыскать меня в Тифлисе, попрощался с Огонь-Догановским и пошел к Эристову.
Это было 4 августа 1850 года. Солнце поднялось уже довольно высоко, небо было ясно, светло, лазурь приветливо глядела на просыпавшийся форштадт, на суетившихся у разных повозок и арб людей, выступавших с оказией; у ворот форштадта уже стояли готовая к выступлению рота линейного батальона, несколько донских казаков и пушка; барабанщик бил сбор.
Эристова я застал за чаем, убирающего какие-то бумаги с письменного стола; денщик его укладывал чемодан; на дворе стояла уже курьерская тройка серых отличных лошадей с молодцом-ямщиком – сигнахским грузином; несколько человек, торгующих в форштадте армян, ожидали в передней, чтобы пожелать отъезжающему доброго пути. Эристов встретил меня каким-то веселым, шутливым приветом, предложил чаю, рассказал, что долго не мог заснуть, что только под утро вздремнул, но теперь чувствует себя бодрым, вообще казался в хорошем расположении духа. Я воспользовался этим и заговорил о предложении Зубалова; я старался представить Эристову крайнее неудобство сидеть вдвоем на перекладной по такой мерзкой, тряской дороге, особенно ему, с рукой на повязке; доказывал ему, что стесню его, наконец, что, приехав в Тифлис без человека, без вещей в течение каких-нибудь десяти дней буду в неприятном положении и т. п. Он ничего слышать не хотел. «Все это глупости, доедем до Царских Колодцев, там, может быть, я тарантас у кого-нибудь достану, а в Тифлисе можете, кстати, остановиться у меня, дом стоит порожний, мой отец, жена, все уехали в деревню!» Нечего было делать, я замолчал.
