Подробности этого печального происшествия выяснились следующим образом. Первые девять верст Эристов тащился шажком с оказией; здесь был сделан привал, поили лошадей, закусывали. Эристов болтал с начальником колонны штабс-капитаном Мицуговым и был в веселом расположении духа. Когда оказия опять тронулась, Эристов сказал Мицугову: «Я поеду потихоньку вперед, дайте мне человек трех казаков» (всех же их было при оказии восемь). Хотя, строго говоря, начальник оказии был вправе не только не давать казаков, но даже запретить Эристову выезжать вперед, однако, понятно, что он, штабс-капитан линейного батальона и бедный грузинский дворянин, считал себя в отношении подполковника, князя и окружного начальника таким ничтожным человеком, что ему и в голову не пришло какое-нибудь колебание исполнить требование Эристова. Таким образом, тройка серых выехала вперед колонны, за ней три донских казака и еще тройка почтовых, но уже поплоше, на которой ехал прапорщик Эриванского карабинерного полка Гессе с имеретином поваром своего полкового командира князя Мухранского. Верстах в двух начались по дороге какие-то лужицы, от бывшего ли ночью дождя или от разлившейся канавы, только от тройки Гессе брызги стали лететь на Эристова и запачкали ему белый китель; он обернулся и сказал Гессе: «Пожалуйста, не подъезжайте так близко, вы меня совсем грязью забрызгали». Вследствие этого тот остановил своего ямщика, и только дав Эристову отъехать с полверсты, тронулся дальше мелкой рысцой. Дорога пошла широкой просекой, вырубленной нами же ради безопасности; в одном месте с правой стороны вдруг показались из лесу всадники, человек пятнадцать, все на отличных лошадях, хорошо одетые, еще лучше вооруженные. Эристов, заметив их, приказал ямщику остановиться: он думал, что, вероятно, это старшины и почетные жители какого-нибудь ближайшего аула, едущие проводить его, но по мере приближения их, увидев какие-то незнакомые подозрительные лица, сказал ямщику: «Трогай!». В эту минуту разбойники схватились за свои винтовки, раздалось несколько выстрелов: один казак упал мертвый, денщику пуля пробила руку, другой казак соскочил со своей дрянной клячонки и бросился в лес, третий поворотил коня назад и удрал во все лопатки. Имеретин повар, сидевший на телеге с Гессе, по бесшабашно-инстинктивной отваге соскочил и бросился вперед, думая защитить Эристова; сам же Гессе благодаря брызгам грязи, отставший от Эристова на полверсты, успел тоже повернуть назад и доскакать до оказии, преследуемый тремя качагами, неудачно в него стрелявшими; эти три человека схватили лишь одного бедного повара и потащили с собой. Между тем тройка Эристова понеслась вихрем; из числа погнавшихся за ним разбойников один за другим стали отставать, скакали еще человек пять, продолжая стрелять; Эристов, уже раненный сильно в бок, покрикивал только ямщику: «Валяй, валяй! Ту т недалеко должен быть кордонный пост с 25 человеками караульных; только бы нам до него доскакать, тогда кончено – туда они не посмеют за нами». Так проскакали верст пять; наконец вправо от дороги, у опушки леса показался пост, состоявший из деревянного сруба с вышкой для часового; там по известному Эристову распоряжению должны были находиться 25 человек караульных из жителей ближайших аулов под командой милиционерного прапорщика из туземцев же. «Поворачивай к посту!» – крикнул он ямщику. Дорожка пошла по вырубленному лесу, по пенькам, кочкам; езда невольно сделалась медленнее, чтобы не опрокинуться; между тем пять человек скачут ближе и ближе, и особенно один на гнедом коне почти не отставал от телеги, стрелял из пистолета, норовя попасть в лошадь и тем остановить тройку. Подскакали к посту, со всего размаху осадил ямщик взмыленную тройку. «Эй, караульные! – крикнул он по-татарски. – Выходите скорее! Качаги напали!» Ни звука в ответ, ни живой души: пост был пуст…
«Пошел скорее опять на дорогу!» – сказал Эристов. Ямщик крикнул, взмахнул вожжами: коренная ни с места… Наскакавший между тем на гнедом коне лезгин выхватил саблю, рубанул со всего размаху одну из пристяжных, та рванулась в сторону, оборвала упряжь; в эту минуту подскакали еще двое; денщик спрыгнул с телеги, бросился к лесу, едва вынося боль в раненой руке; Эристова и ямщика изрубили на телеге; затем подъехали и остальные разбойники, взяли с Эристова шашку и часы, разбросали чемодан, не найдя в нем ничего им полезного, выпрягли оставшихся целых двух лошадей, посадили на одну раненого денщика и уехали лесом, где в недалеком расстоянии соединились со своими тремя товарищами, взявшими имеретина повара. Переночевав в лесу же, они на другой день перебрались через горы в неприятельские аулы, откуда и исцелившийся почти денщик, и имеретин повар вскоре были доставлены, кажется, в обмен на пленных лезгин. От них все эти подробности и стали нам известны.
Не сверни тогда тройка с дороги к проклятому посту, успели бы ускакать, и то гнался уже один с незаряженным оружием, да верстах в трех-четырех кончался лес и на открытой местности виднелся аул Муганло, вблизи коего разбойники не решились бы продолжать преследование, чтобы не подвергнуть жителей ответственности.
Судьба! – приходится сказать невольно. Не явное ли знамение, однако, непостижимого нам Промысла в этом, как и во многих других бывших со мной случаях? Под наитием какого вдохновения слез я 4 августа 1850 года в девять часов утра с телеги, на которой через несколько часов, без сомнения, погиб бы вместе с несчастным Эристовым?
Происшествие это произвело в русском населении Закатал всеобщее уныние; толкам, догадкам, предположениям не было конца. Вспомнили о похоронном марше, к этому прибавили странное обстоятельство, что на посту из 25 человек караульных не оказалось никого, приплели и то, действительно странное распоряжение, по которому донская сотня при первом известии была послана не наперерез хищникам по кордону, а на место происшествия, где она, очевидно, никого уже застать не могла. Изо всех этих случайных стечений обстоятельств с прибавлением более или менее нелепых догадок и сплетен составилась целая легенда об устроенном врагами Эристова нападении.
Через три дня я с Зубаловым выехал из Закатал, присоединившись к роте тифлисских егерей, конвоировавших какие-то полковые вещи и тело Эристова, отправленное для погребения на родину его, а 10 августа мы были уже в Тифлисе. Кроме князя Василия Осиповича Бебутова, никого из высших властей в городе не было. Я отправился на другой день к нему являться.
– Очень рад вас видеть, любезнейший З., – сказал мне князь, выйдя из зала, где, кроме меня и его адъютанта Александровского, никого не было. – Вы только что из Закатал и можете сообщить мне все подробности о несчастном происшествии с Эристовым, о котором я вчера только получил известие.
Я рассказал все, что мне было известно о выезде Эристова с оказией, о том, как он уехал вперед и прочее.
– Ну, а как же это провожали Эристова похоронным маршем? – спросил меня князь Бебутов.
Удивился я очень быстроте, с какой молва разносит все по краю. Рассказал я и об этом обстоятельстве подробно: как мы ужинали, услыхали музыку, кутеж у батальонного командира и затем похоронный марш, как Эристов вспыхнул, приняв это за выходку против него. «Но, – прибавил я, – действительно ли для него играли похоронный марш, я не знаю, хотя большинство в Закаталах так думают».
