– Я вполне уверен, – сказал мне Василий Осипович, – что вы, любезный З., отлично все устроите и не произойдет нигде никакой сумятицы.
– Постараюсь, ваше сиятельство.
И в ту минуту, когда все укладывались спать, я, утомленный, полусонный, не имея, во что переодеться, вместо ожидаемых на другой день в Кутаисе празднеств, удовольствий и удобств сел в перекладную, закутался в бурку и поскакал назад на Мелитскую станцию, куда и прибыл до рассвета.
С большим трудом удалось мне разбудить станционных диктаторов, пропьянствовавших всю ночь после проезда высокого путешественника на полученные щедрые «на водку», а лошадей получил только через два-три часа и то после крика, брани и угроз. Солнце уже взошло, когда я, наконец, тронулся далее. Ни тряска, ни подкидывания и толчки не мешали мне спать, или лучше сказать – оставаться в том мучительном, трудно передаваемом состоянии, понятном только много и спешно скакавшим в былые времена на перекладных, состоянии, которое нельзя назвать ни сном, ни бдением, когда глаза поминутно открываются и смыкаются, а голова отуманена какими-то галлюцинациями, и человек теряет почти всякое сознание…
Проскакал я тогда в первый раз по Боржомскому ущелью (ныне роскошно устроенное летнее пребывание великого князя Михаила Николаевича), еще мимо какого-то местечка (кажется, Ацхур) с остатками старой турецкой крепостцы, и часу в третьем дня очутился в Ахалцыхе, в квартире уездного начальника капитана Городенского или Городецкого, хорошо не помню. При первом заявлении о цели моего приезда и открытого приказа я увидел, что это был один из тех людей, которые ни на что не решаются, всего боятся, а пуще – начальства; вместо того чтобы только выслушать передаваемые мною изменения в маршруте и затем сообразно с этим действовать, он сейчас же принял вид человека, совершенно потерявшего голову, ожидающего больших бед и т. п. Кончилось тем, что он убедительнейше просил меня распоряжаться, как я знаю, а для исполнения всех моих требований командировал своего помощника поручика барона Герта, с которым мы тут же познакомились и решили остаток этого дня употребить на осмотр всех приготовлений в городе, где должен был быть ночлег государя наследника, а на другое утро уже выехать к Ахалкалаки, крайнему пункту Ахалцыхского уезда и Кутаисской губернии.
При осмотре комнат в доме, назначенном для помещения наследника цесаревича, поразила меня спальня, уподобленная усердствующим хозяином-армянином какому-то восточному чертогу Гаруна-аль-Рашида; все было изукрашено массой парчи, шелковых тканей, ковров, еще более перин и одеял красно-зелено-желтых узоров, с таким же пологом… Я заметил хозяину, что в Европе не привыкли так спать, что самое лучшее была бы хорошая новая железная кровать с матрасом, а остальное уже все есть в собственном багаже, но почтенный домовладелец посмотрел на меня таким укоряющим взглядом, как бы хотел сказать: «Эй, добрый человек, что я тебе сделал, за что ты хочешь меня погубить!». Я счел нужным успокоить его, попросив оставить все, как есть, и что, без сомнения, его высочество будет любоваться всеми этими вещами и оценит усердие хозяина.
В это же время пришел туда Е. И. Золотарев, уже в генеральском чине, выразил большое удовольствие встретить меня после столь долгого времени, протекшего с нашей неудачной аудиенции у начальника главного штаба, сообщил мне, что вместе с производством в генералы назначен командиром бригады линейных батальонов, из коих один расположен в Ахалцыхе, что по этому случаю он и приехал сюда приготовлять почетный караул, ординарцев, часовых и прочее. Я тоже очень был рад встретиться с добрейшим Ефимом Ивановичем, но от приглашения его отправиться в крепость, провести у него вечер решительно отказался, поспешил на отведенную мне квартиру, где и повалился как сноп, заснув мертвецким сном на целые двенадцать часов.
На другое утро мы с бароном Гертом выехали из города, которого я хорошенько и не осмотрел, так что сохраняю о нем и о близлежащей на возвышении крепости какое-то весьма смутное представление. Мой спутник Герт оказался очень неглупым, веселым человеком и вообще, наружно даже, совершенным типом того местного кавказского продукта, который слывет там под названием катер. Кличке этой послужил поводом он же, Герт, о чем тогда и рассказал мне следующее: служил он в ширванском пехотном полку прапорщиком и в приезд в 1830-х годах в штаб-квартиру полка Кусары тогдашнего главнокомандующего барона Розена был назначен ординарцем. Когда полковой командир, представляя его, назвал фамилию, барон Розен спросил его по-немецки: «Sie sind also ein Deutscher?» – «Я, ваше высокопревосходительство, по-немецки не знаю, родился за Кавказом», – отвечал прапорщик. «А, так вы, любезнейший, катер», – сказал, смеясь, главнокомандующий. И с тех пор всех, родившихся от русских (вообще европейцев) отцов и туземных матерей, стали звать на Кавказе катерами (мул), происходящими, как известно, от смеси осла с кобылой. Нужно отдать, однако, этим катерам справедливость, по крайней мере сколько я их ни встречал: они все, особенно женщины, отличались красотой, нередко далеко оставляющей за собой красоту истых туземцев. К сожалению, менее чем скромное образование, ограничивавшееся каким-нибудь третьим-четвертым классом Тифлисской гимназии или Душетского уездного училища, затем юнкерская и прапорщичья служба в полку не давали никакой возможности развиться природным способностям для употребления их с лучшими целями, а между тем знание туземных языков, иногда даже лучше русского, и привычки к туземному образу жизни влекли их большей частью в полицейскую службу, где они и оканчивали свою карьеру, уходя редко дальше должности уездного начальника. Женились они также на туземках, и таким образом, за Кавказом у нас есть, как в Америке, свои мулаты.
Проехали мы с бароном Гертом по всем пунктам, где стояли заготовленные лошади, перевели помещения и запасы с одних пунктов в другие, осмотрели на Чебуретской возвышенности строения штаба Донского казачьего полка, чтобы в случае ненастной погоды и невозможности доехать в один день из Ахалцыха в Ахалкалаки, здесь устроить ночлег; подравняли насколько можно было дорогу до Ахалкалаки, особенно крутоватые подъемы и спуски в бесчисленных балках, пересекающих эту возвышенную плоскость – одним словом, сделали все, что было нужно и возможно; затем возвратились в турецкую деревню у подножия чебуретского подъема (название забыл), где предполагался завтрак для государя наследника. Ту т я остался отдыхать до следующего дня, когда должен был состояться приезд, а Герт уехал в город, чтобы быть там к вечеру прежде въезда высокого гостя и выручать своего бедного уездного начальника, потерявшего, без сомнения, уже окончательно голову.
Оставшись один в деревушке, я почти целые сутки провел в беседе с собравшимися для встречи старшинами. Хотя я говорил по-татарски на адербиджанском наречии, а они – на чисто-турецком, однако мы без затруднений понимали друг друга. Проводя параллель между этими ахалдыхскими турками и мусульманами Лезгинской линии, даже Елисаветпольского, Нухинского, Кубинского и других закавказских уездов, я заметил, что первые далеко не так враждебны к христианам вообще и к русским в особенности, что они вообще как-то степеннее, более заботятся о торговых сельскохозяйственных интересах, чем о политических, игравших тогда в восточной части Закавказья такую важную роль вследствие соседства с театром борьбы нашей с главой мюридизма. Если мои собеседники не с особенным глубокопочитанием отзывались о своих местных властях и судьях, то не потому что они были гяуры, а потому что эти чиновники или ничего не понимали в местных условиях и обстоятельствах быта туземцев, или, еще хуже, кривили душой и угождали двум-трем местным аристократам, то есть собственно плутократам, эксплуатировавшим жителей целого участка. Ничего в этом, конечно, особенного и не было: везде есть свои кулаки и соковыжиматели, борьба с которыми вовсе не так легка, как кажется.
