На другой день я еще раз верхом съездил на Чобурет, чтобы осмотреть и дорогу, и казачьи помещения, нашел все в порядке и около полудня вернулся в деревню. Вскоре показался поезд, сопровождаемый эскортом куртин на прекрасных лошадях, в живописных костюмах, с пиками. Погода была отличная, даже довольно жаркая. После завтрака все вышли из палатки; подали экипажи с новозапряженными лошадьми немецких колонистов, уселись и тронулись. Но не успели отъехать полверсты, начался сразу крутой подъем, в запряжке экипажа государя наследника что-то оборвалось, и его высочество вынужден был выйти. Спросив у меня, длинен ли и все так же ли крут этот подъем, на что я доложил, что в некоторых местах еще круче, его высочество приказал подать себе верховую лошадь и предпочел проехать до вершины верхом. Часть свиты осталась в экипажах.
Поднявшись на гору, недалеко от казачьего штаба все сошли с коней и остановились дожидаться экипажей. Вечер был прекрасный, теплый, думали, что через каких-нибудь полчаса подъедут все остальные, но прошло уже и больше часа, смеркалось, стал дуть прохладный сырой ветерок, я несколько раз возвращался по дороге с версту, а о поезде ни слуху, ни духу. Стали уже помышлять о ночлеге в казачьих помещениях, о готовности коих я доложил князю Бебутову, но цесаревич, не желая терять напрасно времени, предпочел хоть и попозже, но достигнуть Ахалкалаки. Решено было продолжать пока путешествие верхом, а к экипажам послать казаков, чтобы как можно скорее догоняли.
Не успели отъехать версты-другой, совсем стемнело, и заморосил мелкий дождичек. Хотя у нас были заготовлены факелы, но они остались все при поезде, а дорога хоть и ровная, но в темноте, за отсутствием деревьев или верстовых столбов, совсем незаметная. Государь наследник, видя, что я сижу на белой лошади, приказал мне ехать перед ним: «Вы будете проводник, я уж следом за вами буду держаться», – изволил пошутить его высочество. Таким образом, я очутился очень близко к цесаревичу и слышал разговор его с генералом Коцебу (ныне варшавский генерал-губернатор), рассказывавшим о Турецкой кампании 1829 года, об осаде нами Ахалцыха и прочем.
В одном месте где-то вдали, в стороне послышался однообразный, резкий скрип, очень странно звучавший среди ночной тишины.
– Это что скрипит? – изволил обратиться ко мне наследник.
– Татарские арбы, ваше высочество.
– А, это совершенно как описывал Марлинский в одном из своих кавказских рассказов.
Наконец, когда мы проехали уже верст не менее десяти, послышались в тылу звонки, понукания кучеров, показались факелы и вскоре подъехали экипажи. Оказалось, что, невзирая на свежих, сытых лошадей, крутой подъем для тяжелых экипажей был слишком труден, и одолели его лишь с большими усилиями, остановками и т. п. Хорошо еще, что было сухо, а в дождь глинистая почва наделала бы хлопот немало. Все пересели в прежнем порядке в экипажи; я опять верхом у дверцы коляски его высочества.
– А что, – спросил меня великий князь, – здесь по дороге будут спуски и подъемы?
– Будут, ваше высочество, и немало.
– Ну, так вы всякий раз перед спуском предупреждайте меня; я буду тормозить (в коляске была такая пружина).
И пришлось мне, я думаю, не менее пяти-шести раз до Ахалкалак произносить: «Ваше высочество, спуск!», нарушая дремоту путешественника.
Несколько раз государь наследник повторял кучеру колонисту «worwärst!», но тот или не слышал, или не понимал, или не передавал форейтору, так что я, наконец, пришпорил лошадь и повнушительнее крикнул немцам: «Sie hoeren doch was Hoheit Ihnen sagt? vorwдrts! also treiben Sie die Pferde rasch!».
Тогда его высочество обратился ко мне с улыбкой:
– Да вы и по-немецки говорите?
– Говорю, ваше высочество.
Поздно уже, часов в одиннадцать, показались наконец Ахалкалаки, с иллюминованной плошками крепостью, толпой жителей, вышедших встречать государя наследника с чираками (длинные шесты со смоляными фонарями); крыши саклей были усеяны женщинами. Здесь на другой день его высочество изволил осматривать укрепление, роту линейного батальона, и часу в 10 утра, поблагодарив князя Гагарина за прием, изволил проследовать далее к Александрополю и Эривани. Садясь в экипаж, цесаревич заметил меня и милостиво изволил сказать: «Прощайте».
Я распространился обо всех этих подробностях потому, что воспоминания о них, хотя с тех пор прошло уже почти двадцать девять лет, совершенно живо представляются мне, и я теперь как бы вновь переживаю их и как бы вновь испытываю то удовольствие, какое мне, молодому корнету, доставил случай удостоиться личного милостивого обращения и похвалы от ныне царствующего государя – Преобразователя и Освободителя.
XXXVII.
Проводив высокого путешественника и выслушав еще несколько просьб и жалоб ахалкалакских жителей, не упустивших, конечно, случая воспользоваться личным посещением их губернатором, мы, наконец, уселись в тарантас и пустились в обратный путь к Кутаису. Легкая тряска тарантаса казалась моему избитому телу самым комфортабельным отдыхом…
Князь Гагарин, довольный вполне благополучным проездом, приемом и проводами его высочества, был в отличном расположении духа и неоднократно выражал мне свою благодарность за мои труды и хлопоты.
Переночевав в Белогорской станции, мы на другой день приехали домой. Затем начались обычные занятия, с ежедневными прогулками то пешком, то верхом, и так продолжалось до двадцатых чисел октября, когда князь Гагарин собрался объехать свою губернию, чтобы познакомиться ближе с ее населением и с местным начальством. К нам присоединился прибывший из Тифлиса адъютант главнокомандующего князь Зайн Берлебург Витгенштейн (попавший на Кавказ с принцем Александром Гессенским в 1845 году в Даргинскую экспедицию и перешедший затем в русскую службу)
[23], и мы пустились в продолжительное путешествие. Повторяю еще раз, что никаких заметок у меня о том времени не сохранилось, все представляется весьма смутно, и к крайнему сожалению, об этой интересной во многих отношениях поездке приходится сказать вскользь, весьма немногое.
Были мы в Гурии, в Озургетах (уездный город), переехали к морскому берегу в укрепление Николаевское, столь известное впоследствии изменническим нападением и взятием турками осенью 1853 года, до объявления войны. Оттуда в Редут-Кале, где пробыли, кажется, двое суток, угощаемые на славу местным тузом негоциантом-греком Хионаки. Помню, в то время был там воинским начальником майор Флепс, известный тем, что, служа в Дагестане, он был послан с командой конвоировать до Темир-Хан-Шуры арестованного в Хунзахе милиции прапорщика Гаджи-Мурата, но так оплошно распорядился, что арестант не только бежал, но еще увлек с собой, бросившись в кручу, державшего его унтер-офицера, убившегося до смерти. Впоследствии этот Гаджи-Мурат, бывший заклятый враг Шамиля, сделался самым преданнейшим, отважнейшим и деятельнейшим помощником имама, и без преувеличения можно сказать, один он в течение восьми лет (до 1851 года – время его смерти) стоил нам больше крови и всяких жертв, чем весь период войны на восточном Кавказе до его бегства!.. Вся история с Гаджи-Муратом очень любопытный образчик того, как иногда, по-видимому, мелкое, недостаточно обдуманное распоряжение ведет к неожиданно крупным последствиям. Дело вот в чем.
