Переждав с месяц, я решился поговорить с Н. П. Колюбакиным. Я рассказал ему, как попал в Кутаис, как вместо адъютантской должности очутился помощником уездного начальника, совершенно против моего желания, и что я решительно стремлюсь к военной деятельности, но не желал бы возбудить неудовольствие князя Гагарина, которому крайне обязан за его расположение. Покойный Николай Петрович вполне согласился с моими доводами, высказал, что мне следует идти прямой военной дорогой, решительно отказаться от всяких административных обязанностей и взялся доложить об этом князю. Кончилось тем, что губернатор во время обычной прогулки заговорил со мною о моем положении, одобрил мое стремление к военной деятельности, извинялся за предложение адъютантства без предварительных справок и обещал мне полную готовность быть полезным в Тифлисе при устройстве дальнейших служебных моих дел. Затем объявил мне, что около нового года (1851) собирается в Тифлис и что мне лучше будет ехать вместе с ним, а до того остающиеся две-три недели продолжать занятия по-прежнему.
Поблагодарил я, как сумел, благороднейшего князя Александра Ивановича за это и с нетерпением стал ожидать отъезда из Кутаиса, в котором между тем жилось очень весело: каждый вечер приходилось проводить по очереди у местных военных и гражданских властей, отличавшихся большим радушием и обильными угощениями. Чаще всего проводил я вечера у Щ., окончательно успокоившегося за свою судьбу…
Наконец, в первых числах января мы выехали в Тифлис. Н. П. Колюбакин при прощании дал мне письмо к генералу Вольфу, с которым был очень дружен, и просил его оказать мне нужное содействие к определению в полк и к командированию меня между тем в какой-либо отряд в Чечне, для участия в зимней экспедиции.
Таким образом, расстался я с Имеретией после нескольких месяцев пребывания в ней. Два главных лица, ею управлявшие, – князь Александр Иванович Гагарин и Николай Петрович Колюбакин, насколько я их в такой короткий срок мог узнать, были оба благородные, честные люди, с самыми прекрасными стремлениями и намерениями, но (уже без этого проклятого «но» никак не обойдешься!) имели свои недостатки, парализовавшие во многом их собственные стремления. Князь Гагарин по своей врожденной доброте и мягкости, по своей джентльменской деликатности и уступчивости принадлежал к большинству тех начальствующих лиц, которые, меряя на свой аршин, готовы видеть чуть не во всех других людях таких же честных, бескорыстных слуг государству… Не обладая достаточной самостоятельностью и силой воли, он легко подчинялся умевшим подделаться к нему личностям и действовал по их указаниям не всегда впопад и согласно с действительными потребностями; подчинение посторонним внушениям усиливалось еще и тем, что он предшествовавшей деятельностью недостаточно был подготовлен в знании законов и вообще сложных пружин административного механизма. Положение его в таком крае, как Кутаисское губернаторство, в состав которого входили разнородные владения полусамостоятельных князей – Мингрелии, Абхазии, Сванетии, права и обязанности которых не были в точности определены, при массе разных запутанных дел и отношений их и между собой, и к их подвластным, и к русскому правительству, – было довольно затруднительно, и даже от более уже опытного администратора потребовало бы самой энергической деятельности, без всяких колебаний в раз определенном направлении… Через семь лет после описанного мной времени достойнейший князь Александр Иванович был опять в Кутаисе уже в звании генерал-губернатора и там осенью 1857 года окончил свою жизнь под ударами кинжала владетельного сванетского князя Дадешкелияна, освирепевшего от каких-то деланных ему покойником замечаний. Подробностей этого трагического происшествия я совсем не знаю. Известно только, что Дадешкелиан, убив Гагарина, выскочил из его кабинета, как исступленный зверь кинулся на встреченных чиновника, переводчика, лакея, всех их уложил, ворвался затем в чей-то дом и защищался от всех попыток взять его, пока не привели целую роту солдат. Осужденный по полевым уголовным законам, он был расстрелян
[24].
Н. П. Колюбакин, напротив, был и опытнее, и энергичнее, но обладал несчастным темпераментом: вспыльчивый до безумия, он вечно попадал в нескончаемые неприятности, дорого ему обходившиеся; был разжалован в солдаты, опять выслужился, ссорился, мирился, кипятился… Помню, когда он уже впоследствии был назначен членом совета главного управления Кавказским краем и там зашла речь о том, что, с одной стороны, весьма приятно получить товарища столь опытного, умного и благородного человека, но с другой – что мирные до сих пор прения примут бурный характер и, чего доброго, не обойдется без неприятностей, покойный тесть мой В. И. Смиттен, бывший в это время тоже членом совета, предложил сделать распоряжение, чтобы все чернильницы и песочницы прикрепить железными цепочками к столу… Все члены совета и сам Н. П., узнавший об этом после, очень смеялись такому остроумному предложению.
Сколько мне кажется, был у Николая Петровича и еще один недостаток: слишком большая уверенность в непогрешимости своих мнений и соображений и поспешность, не дававшая достаточного промежутка между задумано и сделано. При этом, само собой, ошибки неизбежны. Он также был впоследствии и губернатором, и генерал-губернатором в Кутаисе, но в этой должности, как я слышал, его действиями были не совсем довольны; промахов сделал он немало и был переведен сенатором в Москву, где и умер несколько лет назад. Во всяком случае, покойный, несмотря на свое название немирного, был человек, пользовавшийся на Кавказе общим уважением, прекрасный собеседник и рассказчик, отлично владевший пером, хотя язык его и напоминал литературные предания тридцатых годов, когда цветистый слог а lа Марлинский был в таком ходу.
Приехав в Тифлис, князь Гагарин поместился во флигеле наместнического дворца, где он как бывший адъютант и близкий к князю Воронцову человек жил совершенно по-домашнему; к тому же тогда уже было в ходу предположение о его браке с княжной Орбельяни, в чем князь и княгиня, само собой, принимали живейшее участие. Стечение этих обстоятельств ставило меня как приехавшего с князем Гагариным в особое благоприятное положение. Я ежедневно бывал у него, исполнял кое-какие его поручения по части деловой переписки, встречался тут со всеми приближенными к главнокомандующему и другими высшими лицами служебного мира, несколько раз был приглашаем на обеды и раз и навсегда по понедельникам на танцевальные, а с Великим постом – на музыкальные вечера. Зима была отличная, теплая, сухая, и жилось мне тогда очень приятно. Да и Тифлис был уже далеко не тот, каким я застал его в 1842 году. Благодаря заботливости князя Воронцова город принял вид, так сказать, средой между губернским и столичным: по числу различных общественных удовольствий, по значительности образованного общества никакой губернский город в те времена не мог представить ничего подобного. Сближение туземного, впрочем, почти исключительно аристократического персонала с русскими приняло самые широкие размеры. Театры русский и грузинский посещались усердно. Вообще, деятельность незабвенного наместника, носившая явные признаки горячей любви в управляемом им крае, в этом отношении выразилась такими результатами, что заслуживает подробного специального описания, опирающегося на официальные данные.
