Часть вторая
1851–1856
XXXVIII.
28 апреля 1851 года, в прекрасный солнечный день, когда праздник весны обнимал свою излюбленную Грузию, когда и природа, и люди там носят печать какого-то добродушного веселья и беззаботности, когда в воздухе как будто носится лозунг: «Да ну, братцы, бросьте к черту все ваши заботы, все злобы дня, давайте пить и веселиться» – в такое-то восхитительное утро, часу в девятом, вышел я из своей квартиры к стоявшей уже готовой и уложенной перекладной. И опять, как странствующие рыцари, взобрались мы с Давыдом на это орудие пытки, именуемое почтовой телегой, и понеслись в далекие, еще нами невиданные местности обширного Закавказья.
Скачка на курьерских, среди облаков пыли, по обнаженной, монотонно однообразной местности, через Елисаветполь, Шемаху, Кубу и Дербент, не может дать материала для мало-мальски интересного рассказа, если бы у меня в памяти даже сохранились кое-какие подробности.
От одного города до другого все почтовые станции почти исключительно выстроены в степи, вдали от аулов местных жителей, их очень мало встречалось даже по дороге: изредка проедет один-другой верхом; преобладал какой-то характер пустыни. Солнце жгло немилосердно. Был только конец апреля, а у меня уже к вечеру второго дня вся правая сторона лица обгорела, покрылась черноватыми пятнами, а затем кожа полезла, как после ожога.
В Елисаветполе, кругом базарной площади, меня поразили громадной величины чинары. В Мингичауре, переправляясь на пароме через Куру, я не узнал своей тифлисской знакомки: из бурливой, быстрой, вечно шумящей реки она здесь обратилась в широкую, глубокую, плавно несущую свои грязно-желтые волны к Каспию. Ту т только можно было ясно видеть, что мысль князя Воронцова учредить по ней пароходство – не химера, не бесплодная затея, как старались представлять ее в Тифлисе некоторые скептики. Был заведен пароход, совершал некоторое время рейсы от Сальян до Мингичаура и, кажется, выше по течению Куры; потрачено было, без сомнения, на это немало казны, но дело не пошло в ход… Почему и в чем встретились затруднения и препятствия – не знаю. Может быть, и весьма уважительные препятствия, но в таком случае нужно было предварительно основательно их исследовать, чтобы, во-первых, не бросать без пользы государственных сумм, а во-вторых, не дискредитировать в глазах невежественного населения наших нововведений и попыток применять плоды западных открытий и изобретений. Вообще, наши подобные предприятия, все равно где бы мы их ни затеяли – на Куре или Амуре, как будто судьбой предназначены умирать преждевременной, трагикомической смертью. Лет через десять после попытки на Куре была сделана другая – на Кубани, и кончилась чуть ли не плачевнее. Для извилистой, довольно быстрой, усеянной мелями и карчами реки ухитрились приобрести в Англии какой-то забракованный длинный пароход, кажется, за 95 тысяч рублей. Совершив торжественное шествие по Кубани, при помощи высылавшихся в нескольких местах сотен казаков, входивших в воду, чтобы стаскивать засевший на мель неуклюжий пароход, он был оставлен у города Темрюка впредь до дальнейшего распоряжения. Годика через три такого печального прозябания на берегу его продали с аукциона какому-то провиантскому чиновнику за шесть тысяч рублей, а этот перепродал машину кому-то в Керчь, как говорили, за двенадцать тысяч.
Таких примеров на одном Кавказе можно бы привести немало, а с прибавлениями беломорских, амурских и прочих крупно субсидированных компаний можно, пожалуй, составить изрядный том. Что же это за злая судьба, так жестоко преследующая наши предприятия, по-видимому, истекающая из таких прекрасных общеполезных побуждений? Особенные географические, климатические, этнографические условия? Редкость и крайняя неразвитость населения? Отсутствие в большинстве местностей всякой заводской, фабричной деятельности? Скудоумие, неопытность или недобросовестность органов, созидающих, и агентов, приводящих в исполнение все эти столь многообещающие предприятия?.. Может быть, и то, и другое, и третье. Очень грустно! Не пора ли появиться, наконец, опытным хорошим диагностам?..
Раскинутая на крутой горе Шемаха, ежечасно угрожаемая землетрясением; далее Куба, переправа вброд через быстрый Самур – переправа, сопряженная с опасностью быть опрокинутым; резко изменяющаяся местность от все ближе и ближе подступающих отрогов Кавказского хребта, сближающихся с Каспием; бо́льшая жизненность природы, выражающаяся, как всегда, обилием и роскошью растительности; далее Дербент – этот оригинальный татаро-персидский город с крепостью на горе и остатками стены кругом до самого берега моря, возбуждающий воспоминания о Великом Петре, гений которого указал нам путь к этим владениям; затем ряд больших богатых аулов, прочно, из камня построенных, утопающих в роскошной, цветущей зелени; Буйнак, напомнивший мне соблазнительного «Амалат-бека» Марлинского, эту пылкую фантазию, приводившую когда-то в восторг неопытные юные души и сманившую меня на Кавказ; далее еще несколько аулов и станций, уже носящих более тревожно-воинственный характер вследствие близости непокорных горцев, – вот что возникает передо мной при воспоминании о тогдашнем странствовании.
Наконец, в полдень 2 мая я въехал в Темир-Хан-Шуру, проскакав за четверо суток 840 верст. Сдав в штаб командующего войсками привезенные бумаги, я по указанию «базарного» остановился на квартире в доме какого-то женатого солдата; отдохнул сутки, явился к командующему войсками князю Аргутинскому и был приглашен им к обеду; затем осмотрел административную столицу Дагестана, этого театра главнейших военных действий с тридцатых годов, и приготовился отправиться в штаб-квартиру своего Дагестанского пехотного полка – укрепление Ишкарты.
Темир-Хан-Шура, основанная в 1832 году как штаб-квартира Апшеронского пехотного полка и центр управления Дагестаном, страдала недостатком хорошей воды и отличалась классической грязью и лихорадочным воздухом вследствие низменного своего положения и какого-то гнилого озера. В мой первый приезд в 1851 году она, впрочем, имела вид порядочного уездного города, имела площадь с неизбежным базаром по воскресеньям, несколько правильных улиц с изрядными домами, немало порядочных магазинов и лавок, несколько трактиров с бильярдами и в одном даже с машиной, переносившей слушателя в Москву – главный приют этих музыкальных наслаждений. Был довольно обширный публичный сад с неизбежной дощечкой «Не мять, не рвать» и т. д., где по праздникам играла музыка. Кругом Шура
[25] была обнесена неглубоким рвом, по фасам были устроены батареи, на которых красовались крупные крепостные пушки, две или три башни доминировали над ближайшей окрестностью, въезд и выезд ограничивался тремя воротами: дербентскими, ишкартинскими и кяфыр-кумыкскими, у которых стояли часовые и никого без прикрытия не выпускали, особенно в ишкартинские, через которые дорога вела в нашу штаб-квартиру по пересеченной, лесистой местности, ближе к отрогу хребта, отделявшего шамхальскую плоскость от непокорных соседей койсубулинцев.
Население Шуры, понятно, было исключительно военное, с незначительной примесью русских и армянских торговцев и подрядчиков да нескольких евреев ремесленников. Интеллигентное общество составляли чины штаба командующего войсками, офицеры Апшеронского полка, несколько инженеров и артиллеристов да значительный медицинский персонал; массу же – люди Апшеронского полка и других военных команд да женатые служащие и отставные солдаты, устроившиеся весьма хорошо. Нечего греха таить, в первом преобладали карты и сплетни, во второй – пьянство. Служебное дело, впрочем, исполнялось более или менее удовлетворительно: о каких-нибудь беспорядках или крупных упущениях и злоупотреблениях не могло быть и помину
[26], не только потому, что командовавший войсками генерал-адъютант князь Аргутинский-Долгорукий, как я уже упоминал, был неоспоримо честный, бескорыстный человек, но еще более потому, что он зорко следил за всем, умел помимо сплетен или мелких интриг узнавать, что делается в крае, и имел в этом отношении хорошего помощника в своем начальнике штаба полковнике Индрениусе, принадлежавшем к той категории офицеров, про которых у нас говорили: «Честен как швед». Все они, эти офицеры из финляндцев, отличались своей пуританской честностью, добросовестным отношением к своим обязанностям, некоторым педантизмом, плохим знанием русского языка, неособенными способностями, могущими выдвинуть человека из общей массы, и скромным образом жизни. Это были в высшей степени полезные труженики и помощники во всех отраслях военной службы.
